Прежде Веденяпин боялся смерти. Он хорошо помнил, каким животным страхом наполнялось всё внутри, и к горлу подступала тошнота при одной мысли, что это ведь может случиться и с ним, но после того как однажды вечером, накануне тяжелого боя, к ним на батарею приехал священник одного из дивизионных полков и предложил всем исповедоваться и принять отпущение грехов, Василий вдруг странно почти успокоился, словно это коллективное соборование внесло его в особый список, где все были вместе – живые и мертвые.

Багратион, который изредка писал ему из Москвы, сообщил, что жизнь в столице становится всё дороже и труднее, а посему они с Машенькой, которая должна вот-вот родить, отправляются в село Гребнево, где у Машенькиной гимназической подруги Вари Котляревской есть небольшое имение, и пробудут там, пока не «закончится». Василий не совсем понял, что имеет в виду его растерявшийся одноногий товарищ: пока война не закончится или пока Машенька не родит? И неужели сейчас, в такое время, отец мог потерять голову от любви?

Дина Зандер проболела почти два месяца. Когда она наконец поправилась, на улице уже вовсю сияло весеннее солнце, и даже листва на деревьях, несмотря на свой пронзительный молодой цвет, была не клейкой, как полагается новорожденной, а яркой, раскрывшейся мощно листвою. Теперь Дина подолгу гуляла с Таней и спящим в коляске Илюшенькой, но в гимназию еще не ходила, и мать советовала ей не торопиться, а в мае сдать просто экзамены. Как-то утром, когда, выкатив на солнышко коляску с ребенком, она стояла неподалеку от дома в ожидании замешкавшейся сестры, к ней вдруг подошел неизвестно откуда взявшийся гимназист Минор, стащил с головы фуражку и, преданно глядя ей в лицо своими тускловатыми глазами, зачем-то сообщил, что после того памятного вечера он ни разу не встречал ни Клюева, ни Сергуньку Есенина, хотя слышал, что они стали совсем знаменитыми, очень много выступают, но только Есенин почти всё время очень пьян и часто скандалит на публике.

– А где же ваш друг Мясоедов? – надменно, как всегда, спросила его Дина.

– Гимназию бросил, уехал на хутор. У них ведь в семье-то знаете что? Слышали про дело Мясоедова? Шпиона этого, дядю Жоркиного?

– Да, – кивнула Дина. – Слышала, разумеется, но я и не знала, что это их родственник.

– Дядя родной! – горячо заверил Минор. – Его прошлым мартом повесили. Жорка сначала врал напропалую, что никакого отношения к ним не имеет, мол, однофамилец, и всё. Тем более что тот в Питере, а Жорка в Москве. А потом с пьяных глаз признался, что именно дядя и в детстве кормил леденцами. Его в шпионаже обвинили безо всяких, говорят, прямых доказательств. Он в тюрьме себе пытался вены разрезать. Пенсне разбил и осколками хотел зарезаться. А его откачали и повесили.

– Ужасно! – внимательно глядя на торопливого и неловкого Минора, пробормотала Дина.

– А Жорка всё бросил, уехал на хутор, говорит, что вернется и отомстит, кому надо. Не дам, говорит, нашу фамилию позорить! Мы, Мясоедовы, русские, православные, мы патриоты, не немцы какие-нибудь и не евреи. Живет теперь на хуторе у безносой бабы, спит с ней, говорят, целыми днями под яблонькой или на соломе, пьет беспробудно, в мужицких уток камнями со скуки кидается…