– Но это одна из причин.

– Ничего не понимаю. Четвертого июля мы даже не подозревали о существовании друг друга, а сейчас, перед Днем труда, ты говоришь о…

– Можешь произнести это слово. Оно не обожжет тебе язык.

– Не знаю, как все это случилось. Я привыкла разбираться в том, как работает тот или иной механизм. Но не знаю, как это случилось.

– Любовь – не сломанный тостер. Ее нельзя разобрать, изучить детали, заменить одну и снова собрать. Ты просто ее чувствуешь.

– Но что, если…

– Попытайся обойтись без «если», – предложил он. – Ты забралась под машину в своем голубом платье. Когда я скорбел, ты дала мне утешение. Ты послала моего отца к черту, когда он был непростительно груб с тобой.

– Собственно говоря, я не…

– Ну почти послала. Ты чинишь шкафы, красишь ванные, расспрашиваешь швейцара о его семье и улыбаешься официантам. Когда я касаюсь тебя, весь остальной мир исчезает. Когда я смотрю на тебя, вижу остальную свою жизнь. Я намерен жениться на тебе, Лайла. Я просто даю тебе время привыкнуть к этой мысли.

Все, что смягчилось в ее душе, пока он говорил, снова застыло.

– Ты не можешь говорить «я намерен жениться на тебе», словно собираешься пойти в китайский ресторан за едой. Может, я не хочу китайскую еду. Может, я аллергик. Может, я не доверяю блинчикам с мясом и овощами!

– Тогда возьмем свинину с жареным рисом. Тебе лучше пойти со мной.

– Я не закончила, – буркнула она, когда он потащил ее из комнаты.

– А я закончил. Картину. Думаю, тебе нужно ее увидеть.

Она перестала сопротивляться.

– Ты закончил картину? И не сказал мне?

– Зато говорю сейчас. Я не буду говорить писателю, что картина стоит тысячи слов, но тебе нужно ее увидеть.

– Умираю от нетерпения. Но ты выгнал меня из мастерской. Я не знаю, как ты закончил ее, хотя я не позировала тебе много дней. Как ты…

Она замерла в дверях.

Картина стояла на мольберте, лицом к ней, посередине длинного ряда окон, и свет раннего вечера мягко омывал ее.

Лайла медленно подошла к картине. Она понимала, что искусство субъективно, что оно может и должно отражать видение художника и зрителя.

Поэтому оно живет и меняется, от глаза к глазу, от разума к разуму.

От Джули она научилась узнавать и ценить технику и форму, равновесие или намеренное отсутствие такового.

Но все это мгновенно улетучилось, оставив эмоции. И изумление.

Она не знала, как ему удалось сделать ночное небо таким светящимся, как удалось запечатлеть свет идеально полной луны на фоне темного неба. И как получилось, что костер, казалось, пышет жаром и живет собственной жизнью.

Она не знала, как ему дано видеть ее настолько полной жизни, настолько прекрасной. В полуобороте. Развевающееся красное платье с яркими оборками нижней юбки.

На запястьях звенели браслеты – она почти слышала звон – в ушах сверкали серьги-обручи, волосы словно летели по ветру. Вместо цепочек, в которых она позировала, на ней была подвеска лунного камня. Та, что подарил он. Та, что сейчас была у нее на шее.

Над ее поднятыми руками плавал хрустальный шар, полный света и теней.

Лайла понимала. Это будущее. Она держала в руках будущее.