Верещагин почувствовал, что кто-то протирает ему лицо влажной тканью, хотел поблагодарить, но не смог разжать губы. Попытался открыть глаза – и тоже не сумел. Кожа лица раздулась от побоев и укусов мух, глаза заплыли, веки распухли. Потом понял, что на нем нет пиджака и рубашки, тело прикрыто каким-то грубым и колючим покрывалом. До сознания долетел далекий стон, и Алексей с удивлением понял, что стонет сам.

– Кажись, живой, – произнес мужской голос, – а ты все плакала.

Верещагин не знал, где находится, но голос говорил по-русски чисто, без акцента. Возможно, он в России? Нет, не может быть, Россия очень далеко, до нее нельзя доехать на стареньком дребезжащем фургоне. Россия так далеко, что, возможно, ее нет вовсе, а вся планета Земля – всего лишь островок, возвышающийся посреди бассейна. На том островке нет ничего, кроме двух невысоких пальм с раскидистыми кронами и четырех кустов белых роз, и туда однажды заползла серая от пыли глупая черепашка…

– Где я? – спросил он. Вернее, хотел спросить, но не смог вымолвить ни слова, потому что снова начал захлебываться кровью.

Верещагин закашлялся, боль пронзила отбитые легкие, сломанные ребра не давали вдохнуть глубоко.

Ласковые руки гладили его голову, и кто-то коснулся щеки губами. Потом голову осторожно приподняли, поднесли ко рту плошку с водой. Но Алексей не смог сделать и глотка, вновь начал захлебываться и задыхаться, боль в груди ослепила, и сознание опять померкло. В следующий раз очнулся в тишине. Лежал неподвижно, и только спустя какое-то время ему с трудом удалось разлепить веки – вокруг ночь, в темном проеме видно небо, на котором блестят густо рассыпанные звезды… Где он? И кто рядом? Почему он здесь и долго ли еще будет здесь находиться? Сколько времени придется оставаться беспомощным и немощным – неделю, две? Как только вернутся силы, надо уходить отсюда, туда, где осталась Регина. Да, да, надо спасать жену, потому что и ей угрожает опасность. Верещагин вспомнил, что говорил Юнус о Регине, и застонал от обиды и сердечной муки. И снова его щеки коснулись робкие и участливые губы, невесомая рука погладила волосы…

Алексей закрыл глаза и лежал так долго. Наконец увидел сквозь ресницы на месте темного проема узкую полоску света и понял, что наступает утро. Потом стали звучать голоса. К нему подходили и, видимо, рассматривали люди, которых он не мог видеть. Воздух был перенасыщен каким-то странным, удушливым запахом, от которого подташнивало, а голова кружилась еще больше. Говорили по-узбекски и по-русски, но по-узбекски больше. Одна фраза врезалась в сознание, как приговор: «Смотри-ка ты – живой. Но скоро он об этом пожалеет».

Все было непонятно и страшно. Еще вчера Верещагин был успешным и счастливым человеком, удачливым и сильным, разговаривал с одним из богатейших людей Узбекистана, рассчитывал на его дружбу и поддержку, надеялся заработать много, очень много денег, а теперь даже не представляет, где оказался, лежит избитым, переломанным и неподвижным на чем-то жестком. Лежит уже не человек, а тело, которому не на что больше надеяться. Почему так? Неужели для него все уже закончилось? Нет, нет, надеяться надо всегда: пока надеешься, ты еще жив, значит, не все потеряно в этой жизни, да и сама жизнь не потеряна. Нужно цепляться за эту жизнь, бороться за нее, даже если случится, что она не принесет ничего, кроме унижений, несправедливости и боли.