и Яцек Куронь. Эта явная и изощренная ложь народной власти вышла во всей своей красе на свет божий благодаря работе одного цензора, служившего в краковском представительстве Главного управления контроля над публикациями и зрелищами, некоего Томаша Стшижевского. За восемнадцать месяцев своей службы, с 1975 по март 1977 года, Стшижевский не только работал цензором, но также тщательно собирал и копировал документы, которые очень четко устанавливали принципы функционирования цензуры. В частности, ему удалось от руки переписать всю своего рода цензорскую библию – Книгу записей и рекомендаций ГУ КПиЗ. С этой богатой документацией 10 марта 1977 года Стшижевский полетел самолетом из Кракова в Варшаву, откуда поездом до Сьвиноустья, где сел на паром, курсирующий до шведского Истада. Через таможенный контроль прошел в пиджаке и расстегнутом плаще с портфелем материалов, который прикрепил к спине. В тот же самый год он опубликовал всё – без цензуры – в книге, изданной в Лондоне[30]. Факты, изложенные в ней, оказались настолько фантастичными, что в них поначалу мало кто поверил. Но время взяло свое – поверили. Госбезопасность была вне себя, потому что книга «лила воду на мельницу реакционной западной прессы». Нашлись среди писателей отважные люди (правда, всего четырнадцать человек), которые в открытом письме (которое нигде не было опубликовано) к премьер-министру выразили свое возмущение наличием цензуры. Член партии, главный редактор еженедельника «Политика» (до сих пор самый взвешенный и объективный общественный еженедельник; в тюрьме Винсент радовался каждому новому номеру «Политики» и читал всё от корки до корки) Мечислав Раковский тотчас же обратился с жалобой на цензуру к другому партийцу – более важному в партийной иерархии, члену ЦК – некоему Эдварду Бабюху. Самым большим лицемерием отличился, однако, Юзеф Тейхма, тоже член ЦК и при этом министр культуры и искусства, назвавший книгу Стшижевского «книгой позора». Вероятность того, что товарищ министр, причем как раз министр по писателям и артистам, ничего до книги не знал об этом «позоре», бесконечно мала. Но даже если бы она – совершенно гипотетически – была равна нулю, то это значило бы, что товарищ министр позорно мало вникал в свою работу. Вывезенные Стшижевским материалы взбаламутили Польшу. Под давлением обстоятельств премьер Ярошевич[31] дал соответствующие указания, и после «детального изучения директив», которых якобы не было, удалили семьдесят процентов записей этой цензорской библии. Большая часть удаленного относилась к уже давно отжившим свой век ограничениям, не имеющим больше никакого значения, возникшим в период цензурных преследований Марека Хласко, то есть в пятидесятые годы.

Цензура в ПНР продолжила свое существование и по-прежнему не бедствовала. Как и в годы правления Ярузельского, когда на железнодорожных платформах разбавляли привезенное из Венгрии в цистернах сухое вино «Эгри бикавер». Неизвестно, подвергался цензуре текст на этикетках бутылок с этим вином или нет, это не столь важно. Этикетки поступали из типографий, которые тиражировали слова, а через слова распространяли идеи. А от распространенной в печатном виде идеи до идеологии – и это прекрасно понимали все диктаторы – очень близко, поэтому типографии и их работники сосредоточивали на себе особое внимание социалистического государства, желавшего иметь монополию на идеологию. Свобода слова, она, конечно, пусть будет, но всё должно иметь свои пределы, чтобы у наших писарчуков башка от чрезмерной свободы не закружилась. Потому что если все позволено, то позволительно также сказать, что не все позволено. Вот так круг и замыкается. Так что уж лучше подуть на воду, чтобы потом не стало как с одним из этих реакционных писак, написавшим (естественно, без цензурного допуска) и хотевшим пустить в печать: «Раб перестанет быть рабом, как только поймет, что он раб». Вот как хитро были связаны цензура в ПНР и размер взятки, которую нужно было дать, чтобы напечатать этикетки на бутылки с краденым, разведенным и очень невкусным венгерским вином.