Кто знает. Но с матерью она не попрощалась, увы…

А через пару дней после похорон он получил письмо от Петровича.

Ленка с семьей давно собирались приехать, но, как всегда, то дела, то делишки. Вот уже было собрались, как Светка, старшая дочка, надумала замуж, причем спешно – была беременна.

«Не получится теперь, сам понимаешь, – оправдывался Петрович. – Хлопоты, ресторан, платье и все остальное. Ленка, как всегда, с утра до ночи в больнице. Ну и до кучи у Томочки сердечная драма: связалась с женатым, морочит девчонке голову и треплет нервы. В общем, не приедем мы, Ваня. Прости».

Он ждал их приезда. Понимал, что при большом и шумном семействе ему будет легче. А вышло, что он снова остался один.

Это были самые страшные, самые черные дни в его жизни. Он сам не понимал, как он их пережил. Но пережил. «Живучий, гад, – думал он. – И это, как оказалось, можно пережить. Вот ведь человеческая натура…»

В мае он занялся огородом, чтобы хоть чем-то себя отвлечь и занять себя, чтобы просто не сдохнуть от тоски и отчаяния. Спал он теперь в Любкиной комнате, так ему было легче.

На кладбище ходил через день, и там разговаривал с Любкой. Болтал какую-то чушь, пересказывал новости, рассказанные по радио, и сплетни соседок, услышанные в магазине. Сообщал, что завязались помидоры, а вот перцы почему-то никак. Врал, что Аська пишет и что у нее все хорошо, в августе обещалась приехать.

Врал и пугался: а вдруг Любка оттуда все видит, все знает и понимает? В том числе и то, что он врет?

Посадил на могиле цветы. Любка любила анютины глазки. Фиолетовые, розовые, белые и желтые, они разрослись очень быстро, укрыв холмик пестрым и ярким веселым ковром.

Да и дома дела всегда находились – то чинил крышу, то подбивал покосившийся штакетник.

Любкины платья и кофточки из шкафа не вынимал. Не трогал и женские мелочи, разложенные на комоде: гребешки, пару тюбиков помады, подсохшую тушь для глаз, полфлакона французских духов, подаренных им когда-то. В маленьком блюдечке лежали ее золотые, с прозрачным голубоватым камушком, сережки – тоже его подарок. Сетовал, что в суете забыл про них и не надел Любке туда. А Любка их очень любила. Ну ничего, утешал себя, теперь достанутся Аське.

Разбирая подпол, обнаружил коробку со старыми фотографиями, совсем мало, штук десять, не больше, – он вспомнил, что Любка фотографироваться не любила. Были они небрежно сложены в старую коробку из-под обуви. Там же обнаружились две фотографии молодой Любки – счастливой, смеющейся, загорелой до черноты, с распущенными волосами, в легком, открытом пестром сарафане. Счастливая, она смотрела в объектив задорно и смело, доверчиво, и не было в той Любке надменности, холодности, недоверчивости, высокомерия и презрения.

Нашлись и фотографии маленькой Аськи. Иван хорошо помнил тот день и их совместную поездку в город за красками. Цирк-шапито, луна-парк, кинотеатрик со смешной комедией с Луи де Фюнесом. Вспомнил, как несмеяна-Ася громко, на весь зал, хохотала.

Фотографии были сделаны в том самом луна-парке, где их подловил плутоватый фотограф, пытающийся рассмешить неприступную Асю.