— Не задерживайся, — посоветовал монах. — Хотя очень мало шансов, что ты наткнешься в этот час на жандармов, все же мне хотелось бы знать, что ты уже в Испании. Но как ты без скрипки будешь зарабатывать себе на жизнь? Я дам тебе кошелек с деньгами. О, совсем немного! Это мои личные сбережения.

— Нет, отец Северин, я не возьму денег, — возразил Луиджи. — Вы столько сделали для меня! Я провел лучшие месяцы этого года под крышей аббатства, в маленькой комнате, прикованный к постели. И вылечили меня вовсе не ваша забота и хорошая пища, а ваша вера в меня, ваша доброта. В начале лета я потерял все: мой драгоценный инструмент, которым я так дорожил, золотой медальон, который моя мать прикрепила к моему чепчику перед тем, как бросить меня… Теперь у меня нет никакой ниточки, ведущей к моей семье, которую я упорно искал столько лет. Я отказываюсь от этих бесполезных поисков, равно как и отрекаюсь от своей страны. Я не могу дальше принимать вашу помощь. Если я похож на цыгана, то только потому, что чувствую близость с этим народом, обреченным на кочевую жизнь, с людьми, не имеющими ни кола ни двора. Но они, по крайней мере, не страдают от одиночества.

— Мой бедный Жозеф! Ты мог бы вступить в наш орден, посвятить свою жизнь служению Богу и музыке. Помнишь, я хотел сделать тебя органистом. Ты был уже таким талантливым в свои двенадцать лет!

— Не надо смотреть в прошлое, дорогой отец Северин. Я был невинно обвинен за преступления, одна мысль о которых вызывает у меня отвращение. Я могу понять разгневанных горцев, бросавших в меня камни, бригадира, не обращающего никакого внимания на мои протесты, но ее…

— A-а! Ты по-прежнему думаешь об этой девушке. Жозеф, будь осторожен! В этом твоя слабость. Я предпочитаю ничего не знать о твоих проделках и призываю тебя вести менее распутную жизнь. Но тебе не на что надеяться. Она оговорила тебя, выдала полиции, не имея никаких доказательств.

— Но я люблю ее, — признался Луиджи, опуская голову. — Я не могу ее забыть. Несмотря на все зло, которое она мне причинила, я люблю ее…

Этот крик души дорого дался Луиджи. После своего появления в аббатстве он часто рассказывал своему покровителю об Анжелине, но говорил всегда легкомысленным тоном, словно речь шла о мимолетном увлечении. Однако Луиджи понимал, что влюбился. Как только он встретился с лучезарным взглядом молодой женщины на площади Масса, все струны его души заиграли так же неистово, как струны скрипки. Потом, когда ей удалось уговорить жандармов и Луиджи был освобожден благодаря ее неожиданному заступничеству, он решил, что это возвышенное создание служит воплощением доброты и справедливости.

«Вот почему я ждал ее в Бьере, открыл ей часть своего прошлого, рассказал о кочевой жизни. Боже! В тот зимний день она была такой красивой, с золотисто-рыжими волосами, аметистовыми глазами, соблазнительными розовыми губами! Никогда прежде я не испытывал такого влечения к женщине. Никогда! Я назвал ее Виолеттой. Я находил ее такой очаровательной, такой сладкоголосой, такой рассудительной… Иначе я не стал бы проводить ночь в конюшне, чтобы увидеть ее в последний раз. Ах! Этот поцелуй, как он мне дорог! Я до сих пор дрожу от волнения, вспоминая его. Судьбе было угодно вновь свести нас в тот июньский день на берегу канала в Тулузе. Однако меня постигло разочарование. Девушка показалась мне холодной, равнодушной. Судьба сыграла с нами злую шутку: она приняла меня за мерзкого преступника, извращенца, чудовище. Но разве я могу сердиться на нее? Я вел себя глупо, бестактно. Я намеренно провоцировал ее, словно бросая вызов… Нет, я никогда не смогу забыть ее».