Разберемся.

В печку заглянем, вдруг там и дрова, и угли, и набор каминных спичек с коллекцией золотых зажигалок.

Я, чуть не опрокинув прокравшийся под ноги кувшин, снял скрежетнувшую заслонку, успокоил Дильку и заглянул в печь.

Жаром оттуда не пыхнуло, и дров с углями тоже не было. Пусто было, выметено, и только в глубине висело пятно светлой мути. Я поразглядывал его, ничего не понял и медленно полез рукой. Пришлось тянуться. Пальцы ткнулись в твердое под мягким. Я застыл, ощупывая, сообразил, подцепил, вытащил с гулким шорохом, сказал всполошенной Дильке: «Сейчас-сейчас», размотал, понюхал, полез рукой, попробовал, взвыл и потащил к сестре.

– Чего, Наиль? – жалобно спросила она тонким голосом.

– Вот чего, – торжественно сказал я, бухая чугун на полати.

Это был натуральный чугун, как на картинках. Бокастый, закопченный, тяжеленный, замотанный широкой белой тряпкой. И почти полный каши. Вернее, отваренной крупы – незнакомой, мелкой и слипшейся в комья. Но дико вкусной. Невероятно. Куда вкуснее любых каш на молоке, с маслом или мясом.

Дилька сразу забурилась с обеих рук, я некоторое время снисходительно улыбался, потом сказал: «Э, давай по очереди», а еще потом с трудом выпрямился, накрыл чугун ладонями и сказал: «Хватит, а то сдохнем щас, заворот кишок будет».

– Еще, – заныла Дилька, шаря руками по доскам, – явно упавшие крупинки ловила.

– Себя послушай, – посоветовал я. – Пузо же лопнет.

Дилька помолчала, прислушиваясь к ощущениям, а может, дожевывая, – и засмеялась.

– А вот, – сказал я назидательно.

– Наиль, а там много осталось?

– Полгоршка, на день еще хватит, – ответил я, с удовольствием замерив запасы.

Надо было руки помыть. Или хотя бы облизать. Но не при Дильке же. Да и устал что-то.

– Клево, – довольно сказала она. – А что это за каша? Я такую не ела никогда.

Я сонно пожал плечами, понял, что Дилька не видит, и заставил себя произнести:

– А хэзэ. Пшенка какая-нибудь. Или просо. Или конопля. Чего ржешь? Раньше ели коноплю, вовсю.

– Ты сумасшедший, что ли? – спросила Дилька. – Это же плохое растение.

– Я тебе книжку народных рецептов покажу, – пообещал я, решив не вдаваться в подробности по поводу того, как мы всем классом вслух читали рецепты пельменей с коноплей и прочих легалайзовых радостей. – Чего вошкаешься?

– В туалет хочу, – сказала Дилька.

– Ну пошли, – благодушно согласился я.

– А где он?

– Да найдем сейчас.

– А там бумага есть? Мне надо.

– Бумага… бумага. Бумага вряд ли.

– Мне надо, – повторила Дилька.

– Погоди, сейчас найдем.

– Мне надо! – крикнула Дилька, топнув.

Я зарычал и вслепую пошел шарить по комнате. Ничего, конечно, не нашел и от отчаяния велел:

– Короче, пошли, я на крайняк занавеску…

– Qumğannı aña alıp bir[23], — сказала старушка с печки.

Могли бы и догадаться, что каша в печке не сама родилась.

Я помог старушке спуститься, она легонькая совсем была. Вытащил из-за досок кривые свечи и спички, запалил фитили и расставил, куда было сказано. Почти не дрожащей рукой.

Дилька, к счастью, обошлась негромким визгом – а я-то боялся, что ей кумган немедленно понадобится. Честно говоря, он мне чуть не понадобился. Но я юноша храбрый и тормознутый: сперва выдохнул с облегчением и только потом принялся соображать, а чего нам грозило-то. А Дильке кошка помогла. Вернее, кот. Здоровый, черный, оба уха в бахрому разодраны, и глаза отсвечивают фиолетовыми катафотами. Кото-фоты.