— Я двор приберу и приду к деду, — рассказывала бабушка. — «Дед, не то правда, Вася помер?» — спрошу — Думаю, во сне приснилось. «А то, нишь, неправда!» — говорит… Как же он помер, Санькя…

Саша сидел за столом, покрытым старой клеенкой, и перекатывал в пальцах сигарету.

Бабушка тихо говорила:

— Сяду у окна и сижу, сижу Думаю, кто бы мне сказал: иди тысячу ден, босиком, в любую зиму, чтобы сыночков увидеть своих, и я бы пошла. Ништо не говорить, не трогать, просто увидеть, как дышат.

Бабушка говорила спокойно, и за словами ее стоял черный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша, — одиночество, открывшееся иной своей стороной — огромное, но лишенное эха, — оно не отзывалось никак, ни на какие голоса.

— Как же, Васькя так много книг прочел, нешто ни в одной книге не написано, что водку нельзя пить? — спрашивала бабушка у Саши, не ожидая ответа. — Он же несчетно перечитал книг-то, и не сказано там, что умирают от водки?

Саша молчал.

— И что теперь — легли все и лежат. Никуда больше не встанут, водки не выпьют, никуда не поедут, слово никому не скажут. Напились. Мы с дедом думали — ляжем рядом с младшим сыночком, а Колькя и Васькя в наши могилки улеглися. Нам и лечь теперь негде.

Бабушка готовила сразу на двух сковородах — на одной разогревала, переворачивая, картошку и мясо, на другой шипели и потрескивали любимые Сашины каравайчики — тонкие, почти прозрачные, блинцы со сладким, хрустящим, темным изразцом по окоему. Бабушка готовила не суетясь, ладно и ловко, не думая о том, что и как готовит, и, наверное, могла бы закрыть глаза и даже разумом отстраниться от того, что делает.

— Нонешней зимой последних уточек порезали, — рассказывала бабушка, вороша на сковороде картошку и мясо, — сил уже нет к речке ходить. С горки спущусь, а обратно еле иду — утки ждут меня, зовут.

Бабушкина речь неприметно переходила с одного на второе, но речь шла об одном — о том, что все умерли и больше ничего нет.

— Дед оглох совсем, не слышит ничего… Вставал последний раз в июне, Пошел в туалет и упал во дворе. «Зачем встал-то? — говорю. Я же тебе ведро поставила!» Насилу подняла деда-то.

Бабушка сделала под сковородой с картошкой и мясом малый огонь, выложила последний каравайчик с другой сковородки и ушла в избу. Саша встал, потоптался на кухне и отправился покурить на улицу. Выходя, услышал, как бабушка громко говорит деду:

— Санькя приехал! Санькя!

— Санькя? Что ж он не зайдет? Я слышу, ты там гутаришь с кем-то…

Совсем стемнело. Деревня была безмолвна. Ребенок ушел. Возле лужи лежала его хворостина. Сигарета дымилась. Пепел не падал. Мимо протопал пьяный, захиревший мужик, не обратив на Сашу внимания.

— Что ж ты не идешь ко мне, Санькя? — спросил дед, когда Саша вошел в избу и сел у постели деда.

В его голосе еле слышно подрагивала стариковская ирония — боишься, мол, меня — предсмертного Деда своего. И вместе с иронией слышна была жалость — ну ничего, парень, я долго не задержу.

Дед исхудал, торчали острые плечи, выпирал серый кадык, слипались слабые глаза. Дед готовился умирать. Когда он говорил, в горле еле слышно клокотало, и слова выходили едва внятными.