Он вспомнил, как однажды они косили с отцом, — Саше было лет девять. Косил отец, а Саша лишь пробовал косить, пока отец перекуривал, а потом сгребал скошенную отцом траву в рядки. Сумрак загустел, за ними должны были заехать на грузовике, но никак не ехали. Отец развел костер. Саша собирал ветки, пугаясь удаляться от огня. Отец же уходил с полянки в лес, Саша со страхом слушал хруст ломаемых сучьев, но вот уже отец появлялся, добыча его была огромна. Костер вздрагивал, сучье трещало.

Сейчас будет эта полянка… Вот она.

Грузовик все же приехал. Отец сказал водителю: «Я здесь переночую». Когда отъезжали, Саша выглянул в окно грузовика. Отец стоял поодаль костра. Его лица Саша не разглядел.

«Что? Что было бы, если б разглядел?… Что ты увидел бы?»

Голос был ироничен, даже раздражен. Саша не любил этот голос и не ответил ему. Он на мгновенье зажмурился и попытался отвлечься.

Грязная лобовуха. Календарик. Застывший полувзмах брызговиков. Нутро бардачка с отломанной дверцей, Саша дважды укладывал туда выпадающие спички, потом бросил коробки возле рычага переключения скоростей. Щетина водителя.

У водителя в деревне тихо догнивал дом.

У Саши в деревне жили дедушка и бабушка, родители отца. Он не видел их год. Ни в осень, ни зимой, ни весной — если только в теплом и сухом мае — в деревню было почти не проехать. Разве что на тракторе. Редко кто отваживался отправиться в дорогу на ином транспорте.

Курить больше не хотелось, сигарета не убавляла — по обыкновению — дороги, но тошно, безвкусно тянулась вместе с дорогой, и пепел — когда машина билась о ребра узкоколейки — падал на брюки, и водитель косился на то, как Саша сбивал с себя светящиеся точки.

«Мудак!» — выругался Саша, жалея прожженные брюки, и выкинул недокуренную сигарету в окно.

Саша съехал по сиденью, расположившись почти полулежа, расставив в качестве скреп ноги, и попытался хоть ненадолго сохранить расслабленное состояние уставшего от дороги тела. Новая кочка завалила Сашу на водителя. Саша хотел было извиниться, но передумал, и уселся высоко, твердо уставившись вперед.

…В голове копошилось что-то едва различимое и вполне равнодушное к Саше. В иные мгновенья он сам удивленно отмечал это копошение, казалось бы, своих мыслей — вялый сумбур почти не подвластных ему заметок, ассоциаций чего-то смутно отмеченного с чем-то уже забытым.

Одиночество, казалось Саше, недостижимо именно потому, что нельзя остаться воистину наедине с самим собой — вне этих отражений, которые оставили в тебе прошедшие мимо, без обильного репья обид, и ошибок, и огорчений. Какое может быть одиночество, когда у человека есть память, — она всегда рядом, строга и спокойна.

«Что за одиночество, если все прожитое — в тебе и с тобой, словно ты мороженщик, который все распродал, но ходит со своим лотком и, ложась спать, кладет его рядом, холодный…» — подумал Саша, и сам иронично хмыкнул над собой. «Бред. Какой бред», — сказал голос. Саша опять не ответил, но на этот раз согласился.

Деревня была темна, во многих домах не горели огни.

Саша почти не чувствовал оживления от того, что он вернулся в места, где вырос.