Пусть он будет сантехник, водитель, шахтер, банкир или дрессировщик кошек. Главное — чтобы он был мой, и только мой. Чтобы ни с кем его не делить — ни с картами, ни с бабами, ни с друзьями. А когда он вечером придет домой, чтобы мое сердце билось — гулко и радостно. И я бы его встречала при полном параде (здравствуйте, Регина Борисовна!), накрывала бы ему самый вкусный ужин (спасибо, Светлана Осиповна!) и ненавязчиво хвасталась своими успехами в бизнесе (никогда не забуду вас, Надежда Васильевна, честное слово!). А он бы ел, постанывая от наслаждения, радовался за меня, гордился мною. Уважал меня. И любил. Хотя бы немножечко. Сильно любить я умею и сама. На двоих нам бы хватило.

Я оптимистка, уверена, что так все и будет. Почти уверена… Ну не пропадать же такому добру, как я!

Господи, ну почему я так несчастна?!

Моим любимым бабушкам и дедушкам посвящается

Елизавете почему-то всегда снятся покойники всех мастей и разной степени родства. Некоторых она побаивается, потому что те строгие. Приходят ночью и смотрят прямо в глаза с очевидной укоризной: «Почему ты нас не поминаешь?»

Елизавета откуда-то знает, кто перед ней и как зовут, хотя живьем ни разу не видела. Только на фотографиях.

— Я буду, — обещает она им и перед работой заходит в иконную лавку. — Зинаида, Ольга, Евдокия, Александр…

Некоторых из тех, кто снится чаще других, Елизавета ждет с нетерпением. И даже загадывает: сегодня или не сегодня. Придут или не придут? Если «приходят», она радуется, а наутро встает с хорошим настроением и в задумчивости пьет кофе, вспоминая мельчайшие детали последней «встречи».

— Представляешь, — рассказывает Елизавета мужу и вытирает с глаз слезы. — Бабушка — в синем пальто, вокруг шеи — зеленый крепдешиновый шарфик в белый горох. А дедушка — в шляпе, под руку ее поддерживает. Старосветские помещики. Довольные такие…

— А чего ж ты плачешь-то, лапуля?! — то ли раздражается, то ли расстраивается супруг и гладит Елизавету по спине.

— Гру-у-устно…

— Ну… — тянет тот. — Это жизнь.

— Жизнь, — с готовностью соглашается Елизавета и с пристрастием ревизора смотрит на свежевыкрашенные стены в кухне: — Переборщила с зеленым.

— Ну и ладно, — успокаивает ее муж, согласный на все, лишь бы она вынырнула из воспоминаний и перестала лить слезы по поводу краткосрочности ночной «встречи».

— Вот и не ладно! — сердится Елизавета, недовольная результатом. — Слишком много зелени. Вон и лицо у тебя от этого зеленое, как недозрелый банан. Могу представить, какого я цвета!

— Что ты, лапуль! Ты просто у меня смугленькая немножко.

— В детстве после желтухи мне тоже так говорили: «Какая смугленькая!» А я в зеркало на себя смотреть боялась. Подойду — а там одни глаза на желтом фоне. Еще мама мне анорак болотный купила, куртку такую на меху… Таньке, главное, розовый! А та щекастая, кровь с молоком. Что ни наденет — кукла куклой. И тут я… В болотном анораке, представь себе. Худая, бледная! Таньку за щечку все потрепать старались, а на меня как на привидение смотрели. Ненавижу болотный! Между прочим, только бабушка с дедушкой помнили, что я голубой люблю. И когда к нам приезжали, к Таньке не бросались, как угорелые, не сюсюкали, а все больше со мной старались разговаривать, чтобы я родителей к ней не ревновала и себя любимой чувствовала. Они, в отличие от мамы с папой, как-то это понимали!