Поэтому, только удостоверившись, что Ким далеко, я подвинулся поближе к Хойту и негромко сказал:

– Могу задать вам один вопрос?

Он не ответил, подарив взамен один из самых своих скептических взглядов.

– Хотелось бы знать… – Я осекся. – Хотелось бы знать, какой вы увидели ее.

– Увидел ее?

– Я имею в виду, когда вошли в морг.

Что-то случилось с его лицом. Как будто по монолитной стене вдруг побежали трещинки.

– Ради всего святого, зачем тебе знать?

– Просто я часто думаю об этом, – промямлил я. – Особенно сейчас, в годовщину…

Хойт вскочил и вытер ладони о штаны.

– Хочешь выпить?

– Не откажусь.

– Бурбон годится?

– Вполне.

Он прошел к старенькому бару, находившемуся возле камина и, таким образом, неподалеку от фотографий. Я отвел взгляд.

– Хойт, – окликнул я.

– Ты врач, – отозвался он, открывая бутылку. – Ты видел кучу покойников.

– Да.

– Значит, сам знаешь.

Я не знал.

Он принес мне выпить. Я схватил стакан, пожалуй, чересчур быстро и сделал жадный глоток. Хойт внимательно проследил за моими действиями и поднес свой стакан к губам.

– Я никогда не спрашивал о деталях, – попытался объяснить я.

(Более того, я их избегал. Другие «родственники жертв», как называли их журналисты, выплескивали свое горе наружу. Они каждый день приходили в суд, слушали показания Киллроя и рыдали. Я – нет. Возможно, это помогало им пережить боль. Я предпочитал справляться со своей в одиночку.)

– Не нужны тебе эти детали, Бек.

– Келлертон сильно ее избил?

Хойт внимательно изучал напиток.

– Для чего ты спрашиваешь?

– Я должен знать.

Тесть поглядел на меня поверх стакана. Его глаза неторопливо рассматривали мое лицо, словно стремясь пробуравить кожу. Я стойко выдержал этот взгляд.

– Ну, были у нее синяки.

– Где?

– Дэвид!

– На лице?

Хойт сузил глаза, будто пытался рассмотреть что-то вдали.

– Да.

– И на теле?

– Я не разглядывал тело, – раздраженно ответил тесть. – Скорее всего, да.

– Почему вы не разглядывали тело?

– Я был там как отец, а не как полицейский. Просто опознал ее – и все.

– Это было не трудно? – не унимался я.

– Что не трудно?

– Опознать ее. Вы сами сказали, она была в синяках.

Его лицо окаменело. Он поставил стакан, и я с ужасом понял, что зашел слишком далеко. Надо было придерживаться первоначального плана и держать язык за зубами.

– Ты действительно хочешь это услышать?

«Нет», – подумал я. Но кивнул головой.

Хойт Паркер скрестил руки на груди, закачался с пятки на носок и завел монотонным голосом:

– Левый глаз Элизабет распух и не открывался. Нос был сломан и расплылся, как шлепок цемента. Через весь лоб тянулся порез, сделанный предположительно открывалкой. Челюсть вывихнута и болталась на связках. На правой щеке – выжженная буква «К». Запах горелой кожи тогда еще не выветрился…

Мой желудок сжался.

Хойт жестко поглядел мне в глаза.

– Хочешь знать, что было хуже всего, Бек?

Я молча ждал.

– Несмотря на увечья, – сказал он, – я понял, что это Элизабет, в тот же миг, когда ее увидел.

Пузырьки в шампанском лопались в такт сонате Моцарта. Звуки арфы переплетались с приглушенными голосами гостей. Гриффин Скоуп шел по залу, лавируя между черными смокингами и сверкающими вечерними платьями. Предложи людям описать Гриффина одним словом, и большинство скажут: миллиардер. Оставшиеся, возможно, вспомнят, что он влиятельный бизнесмен, статен и высок, муж и дедушка. И еще ему исполнилось семьдесят лет. Конечно, может быть, кто-то расскажет о его привычках, генеалогическом древе и организационных способностях. Однако первым словом – в газетах, на телевидении, в разнообразных опросах – всегда будет «миллиардер».