– Как думаешь, что он может нам сделать?

Людовик молчал, потирая себе лицо, пытаясь избавиться от приставшего к нему липкого пота, от тревоги, из-за которой оно кривилось, как от отравы. Когда он начал вставать, Аврора подошла к нему и попросила не двигаться, и он снова сел на край кровати. Аврора легла и, свернувшись калачиком, положила голову ему на колени. Несмотря на тревогу, которой наполнилось все, она прильнула к нему, словно не хотела никуда уходить отсюда. Людовик долго сидел молча, гладя ее по волосам. Потом, глядя в окна напротив, сказал, что ей лучше вернуться домой, на той стороне наверняка уже забеспокоились, куда она пропала… Аврора ничего не ответила. Не сказала ему, что сегодня вечером осталась одна, что там никого нет, что сегодня в их распоряжении вся ночь, только для них двоих. Не осмелилась ему признаться, не находила слов. Впрочем, может, ему это в тягость и он всего лишь хочет остаться один.

– А что, если я посплю здесь? – спросила она в конце концов.

Людовик не знал, что ответить, уже не знал, играет ли она с ним или проверяет, и зачем надо это делать именно сейчас? Эта неясность только добавляла ему тревоги и все запутывала. В этих обстоятельствах он не мог поверить, что она предается провокациям такого рода. Но была ли она в самом деле готова рискнуть и остаться спать здесь, в то время как семья ждала ее там?

– Ну так как?

– Аврора, я не знаю, что ты на самом деле понимаешь под «поспать здесь»… Тебя ведь ждут напротив.

– Я сегодня осталась одна, они все уехали. Сегодня я могу спать с тобой, есть с тобой, быть с тобой.

Говоря это, она потянулась, чтобы еще теснее прижаться к его бедрам, чтобы совсем слиться с ним.

– Ты здесь у себя дома, – заверил ее Людовик.

Аврора обняла его за талию, пристраиваясь еще ближе, обхватила руками, как обхватывают подушку, чтобы заснуть. И в самом деле заснула. Она уже спала. Он это почувствовал по ее замедленному дыханию. Тихонько погладил ей лицо кончиками пальцев, но она не отреагировала. Ее дыхание было как у простуженного ребенка. Он оказался зажатым в ее объятиях. Не осмеливался пошевелиться. Оттуда, где он сидел, ему были видны деревья в темноте, верхняя часть окон напротив с равномерным помигиванием иллюминации на рождественской елке. Несмотря на боль в бронхах и горле, ему хотелось курить, но он не хотел будить ее, поэтому не посмел бы ни дотянуться до пачки сигарет, ни дымить рядом с ней. И все же ему позарез была нужна эта сигарета, потому что у него голова шла кру́гом, и не только из-за собаки, но также из-за уверенности, что Кобзам говорил о нем с Фабианом, и, оттолкнувшись от этого, Фабиан мог запросто свалять дурака и начать играть ими. А для этого у него были все карты на руках. Единственное средство выяснить, что известно этому подонку, это прихватить его и спросить в лоб. Но он не мог ничего сделать. Аврора тоже. Она спала. И ему оставалось только снова и снова обдумывать все это. Сидя в полной темноте и тишине, он перебирал все варианты и заранее представлял себе картину: Фабиан говорит о нем в окружении Кобзама, потом в полиции, сообщает им о так называемых угрозах, семья сопоставляет это с ранением собаки, и в конце концов на него могут повесить тот пункт обвинения, в котором он считал себя полностью оправданным. Не удары, раны или нападение, а «неоказание помощи лицу, находящемуся в опасности», то есть «непреднамеренное убийство». И это хоть и непреднамеренное, но все же преступление обернется против него, да и против нее тоже. Аврора в полной мере не оценила ситуацию, но незачем тревожить ее попусту, это ничего не решит, в худшем случае вынудит ее сбежать, а он боялся потерять эту женщину, нисколько ею не обладая, он уже боялся, как бы она не сбежала, не спаслась бегством. Не иметь возможности двигаться, не иметь возможности покурить сводило его с ума, но он крепился, по-прежнему лаская ее лицо.