Мне совершенно внятен безумный восторг, который испытывали перед красотой древние греки; я, кстати, не вижу ничего несуразного в законе, который предписывал судьям выслушивать речи адвокатов не иначе как в темном помещении, дабы их привлекательные лица, изящество их жестов и поз не располагали суд в их пользу и не склоняли чаши весов.

Я ничего не куплю у безобразной торговки; я охотнее подаю тем нищим, чьи лохмотья и худоба живописнее. Есть здесь один щуплый изможденный итальянец, желтый, как лимон, с черными глазищами в пол-лица: ни дать, ни взять Мурильо или Спаньолетто без рамы, прислоненный к уличной тумбе рукой старьевщика; этот парень всегда получает двумя су больше, чем остальные. Я никогда не ударю красивую лошадь или красивую собаку и не приближу к себе ни друга, ни слуги, если он не будет наделен приятной наружностью. Вид уродливых вещей и уродливых лиц для меня сущая пытка. Если дом безвкусен с точки зрения архитектуры и обставлен безобразной мебелью, мне никогда не будет там хорошо, какими бы удобствами и прочими достоинствами он ни отличался. Самое лучшее вино кажется мне чуть не кислятиной, если оно налито в скверный бокал, и, признаюсь, предпочту самую что ни на есть спартанскую похлебку в эмалевой тарелке Бернара де Палисси изысканнейшей дичи в глиняной миске. Внешнее всегда имело надо мной огромную власть; вот почему я избегаю общества стариков: меня удручают и ужасают их морщины и согбенные фигуры, хотя подчас и старики бывают красивы особой красотой; к жалости, которую я к ним питаю, примешивается немало отвращения; изо всех руин на свете самое печальное зрелище, несомненно, являют собой человеческие руины.

Будь я художником (а я всегда жалел, что я не художник), я населил бы свои холсты одними богинями, нимфами, мадоннами, херувимами и амурами. Посвятить свою кисть писанию портретов, если только на них не изображены красивые лица, кажется мне преступлением против живописи; ни за что я не стал бы повторять на полотне эти головы подлецов и тупиц, пошляков и ничтожеств; скорей я соглашусь снести их с плеч долой в оригинале. Свирепость Калигулы, если истолковать ее в этом смысле, пожалуй, снискала бы у меня одобрение.

Единственное, чего я в жизни желал с некоторою последовательностью, — это быть красивым. Не просто красивым, а таким, как Парис или Аполлон. Отсутствие уродства, более или менее правильные черты, то есть нос посреди лица, не вздернутый и не крючком, глаза не красные, не выпученные и рот не до ушей — это еще не красота: тогда и я красавец, а мне на самом деле так же далеко до собственного идеала мужской красоты, как фигурке в башенных часах; я похож на этот идеал не больше, чем если бы за каждым плечом у меня красовалось по горбу, ноги были кривые, как у таксы, а физиономия — точь-в-точь как у мартышки. Нередко я целыми часами с неописуемым упорством и тщанием вглядываюсь в зеркало, пытаясь подметить какие-нибудь улучшения в своей внешности; я жду, что мои черты придут в движение, что в их прямизне и округлости обозначится больше изящества и чистоты, что глаза мои заблистают более влажным и живым блеском, что впадина на переносице выровняется и профиль мой приобретет безмятежную простоту греческих профилей; и я всегда поражаюсь, что ничего этого не происходит. Я все время надеюсь, что как-нибудь весной сброшу свою оболочку подобно змеям, сбрасывающим старую кожу. Подумать только: я никогда не буду красавцем, а мне для этого так немного надо! Сущие пустяки: на пол-линии, на одну сотую, одну тысячную линии больше или меньше здесь или там, чуть-чуть меньше плоти на одной кости, чуть-чуть больше на другой — художник или скульптор поправили бы это в полчаса. Что стоило атомам, из которых я состою, сложиться не так, а этак? И что стоило контуру закруглиться не здесь, а там, и почему я непременно должен быть таким, а не другим? Право, угоди судьба мне в руки, я, наверное, задушил бы ее. Подумать только, ничтожной частичке неизвестно какого вещества заблагорассудилось угодить бог весть куда и сложиться в несуразную физиономию, доставшуюся мне, и вот теперь я обречен на вечные страдания! Что может быть глупее и плачевнее? Но почему моя душа, одержимая столь пылким желанием, не может покинуть свою жалкую юдоль, которая движется и живет благодаря ей, и переселиться в одну из тех статуй, чья безупречная красота преисполняет ее таким восхищением и такой печалью? Есть на свете два или три человека, которых я прикончил бы с огромным наслаждением, однако, если бы только я владел тайной переселения душ из одного тела в другое, непременно позаботился бы о том, чтобы не изувечить и не изуродовать их. Мне всегда казалось: чтобы совершить то, чего я хочу (правда, я не знаю, чего хочу), мне необходима величайшая, безупречная красота, и мнится мне, что вся жизнь моя, такая запутанная и противоречивая, пошла бы тогда по своему истинному пути.