Вот тот клей, который держит меня сильнее всего; иначе бы мы с Розеттой давным-давно бесповоротно рассорились. И потом, по правде сказать, ухаживать за женщиной — это такая тоска смертная, на какую у меня просто духу недостает. Снова твердить очаровательные глупости, которые я уже повторял столько раз; строить из себя любезника, писать записки и отвечать на них; вечером провожать красавицу за целых два лье от собственного дома; студить себе ноги и подхватывать насморк под окном, подкарауливая обожаемую тень; подсчитывать на кушетке, сколько слоев ткани отделяет вас от вашей богини; носить букеты и таскаться по балам — и все это, чтобы достичь того, чего я достиг теперь: сущая мука! Уж лучше не покидать наезженной колеи. Выбраться из нее, чтобы, вволю посуетившись и изрядно хлебнув лиха, угодить в другую, точно такую же, — к чему? Будь я влюблен, дело пошло бы само собой, и все эти хлопоты показались бы мне восхитительными; но я-то ничуть не влюблен, хотя мне очень хочется влюбиться, ведь любовь, в сущности, — единственное, что есть на свете; и если наслаждение, бледная тень любви, так манит нас — какова же должна быть она сама? В какой струе неизреченных восторгов, в каких озерах чистых блаженств должны утопать те, кого поразила в сердце одна из стрел с золотым острием и кто пылает вожделенным огнем взаимной страсти!

Рядом с Розеттой я чувствую сонный покой и ленивую негу, дары плотской пресыщенности, и ничего более, но мне этого мало. Часто эта сладострастная одурь переходит в оцепенение, а спокойствие — в скуку; тогда я впадаю в беспричинную рассеянность, и мною овладевают какие-то бесцветные грезы, которые утомляют и изнуряют меня; из этого состояния следует вырваться во что бы то ни стало.

Ах, если бы я был таким, как некоторые мои друзья, те, что с упоением целуют изношенную перчатку, испытывают блаженство от пожатия руки, не променяют на ларец султанши несколько жалких цветочков, полуувядших от бального пота, орошают слезами и зашивают себе в сорочку, поближе к сердцу, записку, составленную убогим слогом и такую глупую, словно ее скопировали из «Образцового секретаря», обожают женщин с огромными ногами, оправдываясь тем, что зато, мол, у этих женщин прекрасное сердце! Если бы я мог с дрожью провожать взглядом нижние оборки чьего-нибудь платья, ждать, когда отворится дверь и, залитое потоками света, в проеме явится обожаемое белоснежное видение; если бы от одного словца, сказанного шепотом, я краснел и бледнел; если бы мне хватало благородства отказаться от обеда, чтобы раньше поспеть на свидание; если бы я был способен заколоть кинжалом соперника или драться на дуэли с мужем; если бы небо в виде особой милости даровало мне умение признавать некрасивых женщин умницами, а некрасивых и глупых — добрячками; если бы я ощущал в себе решимость танцевать менуэт и слушать сонаты, которые разыгрывают на клавесинах и арфах юные создания; если бы мои таланты простирались настолько далеко, что я смог бы обучиться ломберу и реверси; наконец, если бы я был не поэтом, а мужчиной, — я наверняка был бы куда счастливее, чем теперь; я сам скучал бы меньше и меньше докучал другим людям.