По-моему, отвращение это так прочно обосновано, что едва ли его можно всерьез оспорить. Не то чтобы я вообще не признавал за вдовами никаких достоинств, если они молоды, хороши собой и еще не сняли траура. Этот томный вид, манера безвольно ронять руки, склонять голову, пыжиться наподобие голубки, лишившейся голубка; тысяча жеманных ужимок, слегка прикрытых прозрачным крепом; отчаяние, в котором столь явно сквозит кокетство; так умело отмеренные вздохи; слезы, набегающие так вовремя и сообщающие глазам такой блеск! Безусловно, самый любимый мой напиток после вина — это прекрасная, прозрачная и светлая слеза, трепещущая на черной или золотистой реснице. Попробуйте перед этим устоять! Устоять невозможно. И потом, женщинам до того к лицу черный цвет! Не говоря уж о поэзии, где белая кожа легко превращается в слоновую кость, в снег, в молоко, в алебастр и во все самое светлое и чистое, к чему только прибегают сочинители мадригалов: прохладная, свежая, она бывает оживлена лишь единственной родинкой, исполненной задора и пылкости. Траур для женщины — огромная удача, и я никогда не женюсь именно из опасений, как бы жена не вздумала от меня избавиться ради того, чтобы надеть траур. Однако же некоторые женщины не умеют извлекать выгоды из своего горя: когда они плачут, у них краснеет нос, а лицо перекашивается, как у тех каменных масок, коими украшают источники, — это большой изъян. Чтобы плакать с приятностью для окружающих, требуется немалое искусство и обаяние; иначе очень скоро не найдется охотников утешать плакальщицу. Тем не менее, как бы ни было приятно уговаривать какую-нибудь Артемизию, чтобы она изменила тени своего Мавсола, я решительно не желаю избирать ту, которой предложу свое сердце взамен ее собственного, в толпе плакальщиц.

Здесь слышу твой голос: «Кого же ты изберешь? Тебе не нужны ни молоденькие, ни замужние, ни вдовушки. Мамаш ты не жалуешь, и смею предположить, что точно так же ты не жалуешь бабушек. Чего же тебе надо, черт возьми?» Вот в том-то и дело, если бы я знал разгадку этой шарады, то так не мучился. До сих пор я не любил ни одной женщины, но я любил и люблю любовь. Да, у меня не было возлюбленных, а женщины, с которыми я имел дело, возбуждали во мне только желание; но я испытал и знаю само чувство любви: не то чтобы я любил ту или эту, больше или меньше; я люблю женщину, которую никогда не видел, но она должна где-то быть на свете, и, если Богу будет угодно, я ее найду. Я хорошо представляю себе, какая она, и узнаю, как только встречу.

Я часто воображал себе, где она живет, как одевается, какие у нее глаза, волосы. Я слышу ее голос; я узнаю ее походку среди тысяч других, и, если при мне случайно произнесут ее имя, я обернусь; не может быть, чтобы ее звали как-то по-другому, а не одним из тех пяти-шести имен, которые я мысленно ей присвоил.

Ей двадцать шесть лет, не больше и не меньше. Она уже многое знает, но еще не пресыщена. Это самый лучший возраст для настоящей любви, свободной и от ребячливости, и от распутства. Она среднего роста. Не люблю ни карлиц, ни великанш! Я хочу, чтобы у меня достало сил самому перенести мою богиню с софы на постель, но мне не хотелось бы долго ее искать среди подушек и простыней. Желаю, чтобы мне удобно было ее поцеловать, если она слегка привстанет на цыпочки. Это наилучший рост. Что до фигуры, пускай будет скорее полная, чем худая. В этом смысле я отчасти турок, и мне вовсе не улыбается наткнуться на кость там, где я надеялся обрести округлость; кожа у женщины должна быть тугая, плоть крепкая и упругая, как мякоть недозрелого персика: вот такова из себя моя будущая возлюбленная. Волосы у нее белокурые, глаза — черные, она бледна, как блондинки, и румяна, как брюнетки, а улыбка у нее алая, искрящаяся. Нижняя губа немного припухлая, глаза подернуты глубокой влагой, грудь округлая, маленькая и тугая; запястья тонкие, руки длинные и округлые; все тело находится в непрестанном волнообразном движении, словно уж, вставший на хвост; бедра пышные и подвижные; плечи широкие; затылок покрыт пушком; в этом типе красоты сочетаются изысканность и сила, элегантность и задор, поэзия и приземленность: это замысел Джорджоне, воплощенный Рубенсом.