Началось все как-то в августе, после дневной тренировки. Зажав под мышкой учебник по обществоведению, Гризельда стояла на тротуаре в тени кирпичного здания спортивного зала; до нее доносился визг тормозов школьных автобусов; в листве осин, высаженных в редкую шеренгу перед школой, шелестел ветер. Ее сестра, чьи кудряшки и глаза совсем чуть-чуть возвышались над приборной панелью, подкатила на проржавевшей «тойоте», которую девушки делили с матерью. Путь их лежал на ярмарочную площадь Айдахо, где шумела Большая Западная Ярмарка. Гризельда, упираясь мощными коленями в бардачок, сложилась на переднем сиденье, высунула голову в окно и подставила свое длинное лицо ветру. Розмари ехала медленно, останавливалась как вкопанная у каждого знака «стоп» и потом долго возилась с ручкой передач. В дороге сестры молчали.
Мы видели их на парковке у ярмарочной площади: они вдыхали атмосферу праздника, ароматы горячей сдобы, жженки и корицы, слушали, как полощется брезент шатров, как поет шарманка, подгоняя карусель, и как все эти чарующие звуки отдаются от натянутых палаточных тросов, чтобы кануть в утоптанную пыль. Афишки, прибитые к телеграфным столбам на потребу ветру, рокочущие газогенераторы, пикап, из которого торговали гиросом[9], пикап, из которого торговали газировкой, кренделями, попкорном и печеной картошкой, развевающийся американский флаг, шумные аттракционы, откуда неслись истошные вопли публики, – все это завораживало их, как мираж, как видение.
Гризельда широким шагом устремилась ко входу, отгороженному канатами: там торчала будка, внутри которой на табурете стоял контролер-лилипут; Розмари едва поспевала следом; за шатрами начинались предгорья, мутно-бурые на фоне блеклого неба. Вытащив из кармана два мятых билета, Гризельда сунула их контролеру.
Вот с этого места мы потом и заводили рассказ о Гризельде, когда томились в очередях к магазинной кассе или сидели на трибунах во время волейбольных матчей: пошли как-то сестры на ярмарку, впереди Гризельда, за ней Розмари. Купили они на двадцать пять центов сахарной ваты и отправились бродить по ярмарке, прячась за розовыми облачками лакомства и не поддаваясь на зазывные крики: «Попадите из водяного пистолета в рот клоуну! А ну-ка, девушки, расстреляйте воздушный шарик!» Они заплатили еще по четвертаку каждая, чтобы побросать кольца на бутылки от кока-колы. Розмари выудила из корыта с водой резинового утенка и получила приз: маленькую засаленную панду с глазами-пуговицами и нахмуренными бровями, вышитыми ниткой.
Лучи солнца уже стали длинными, апельсиновыми. Сестры дрейфовали среди будок и аттракционов, и обеих уже слегка подташнивало от сахарной ваты. Наконец в багровых сумерках они добрались до шатра в дальнем углу площади, где выступал пожиратель металла. Там собралась изрядная толпа, преимущественно мужчины, в джинсах и сапогах. Гризельда остановилась и, растолкав бедрами зрителей, заняла удобную позицию, откуда с легкостью могла наблюдать за представлением поверх шляп и бейсболок. В глубине шатра на невысоком помосте установили ломберный стол, освещенный желтым прожектором. Втягивая носом запах прорезиненной ткани, Гризельда наблюдала круженье мошкары в луче прожектора и слышала, как мужчины обсуждают невозможность и дикость пожирания металла.