Даже она, Кейт, сможет смело смотреть ему в глаза, потому что ксендз не знает, что Михалина перед смертью открыла ей свою тайну и вручила этот листок…

Листок?..

Листок достаточно сжечь. Одна лишь спичка, и, кроме горстки пепла, от него не останется ничего.

Взгляд Кейт остановился на туалетном столике, где лежала красная коробочка со спичками.

«Вот совет, вот спасение», — что-то нашептывало в такт пульса, который стучал в висках точно молот.

Одна коротенькая вспышка, мгновение, единственное неправое решение — и бесповоротно, раз и навсегда исчезнет, рассеется в воздухе угроза, страшная туча.

И никому не будет обидно и больно. Матей, вероятно, доволен своей судьбой. Ему никогда и в голову не приходило мечтать о чем-то ином.

Единственное неправое решение… Этого достаточно, чтобы распрощаться с бурей, чтобы укротить ураган, который уничтожит счастье Гого, да и ее счастье, и разнесется далеким эхом скандала по всей Польше. Во имя чего она должна поступить иначе?

Может ли она вообще проявлять нерешительность?.. Защищая себя, оберегая человека, который собирается стать ее мужем, она должна сделать это… Да-да… Это необходимость, это ее долг!

Неправое решение, а потом все станет на свои места и будет, как прежде: тишина и покой, доброжелательность и умиротворенность на многие годы. Скала, которая может разрушить до основания ее мир, тихо и спокойно погрузится в глубокие воды, даже следа не останется и даже круги по воде не пойдут.

И никто не узнает.

Да, верно… Никто…

Точно загипнотизированная, Кейт встала и приблизилась к туалетному столику. Рука сама потянулась к красной коробочке, и пальцы сжали ее. Внутри тихим шорохом отозвались спички.

Кейт подняла взгляд и увидела в зеркале свое отражение. С бледного, словно лист бумаги, лица на нее спокойно и открыто смотрели глаза и, казалось, говорили: «Нам неведом грех, неведома ложь, поэтому мы смотрим смело прямо, ибо есть в нас лишь доброта и правда, потому что не скрываем ничего дурного».

Глаза были ясные и спокойные, но вдруг в них задрожала искорка сочувствия, а затем они, точно жидким стеклом, наполнились слезами. И Кейт, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— О Боже! Боже! Боже! Почему на меня, ну почему именно на меня обрушилось это бремя… вся тяжесть ответственности и решения…

Упав на кровать, она не могла сдержать рыданий. Нервное напряжение, доведенное до предела, впервые в жизни овладело всем ее существом.

Вокруг царила тишина. Только снизу едва слышно доносилось приглушенное урчание пылесосов. Это слуги убирали в гостиной.

Постепенно она успокаивалась, но в голове невыносимо шумело, руки дрожали. Кейт встала. Ноги двигались будто налитые свинцом. Часы показывали двенадцать. Приняв холодный душ, который взбодрил ее, Кейт привела в порядок волосы и надела черное шерстяное платье. Завтрак должны были подать к двум часам, так что у нее еще оставался час свободного времени. Листок с признанием Михалины она заперла в ящике стола и вышла.

Быстро миновав левое крыло, в котором размещалась кухня, узкой аллейкой Кейт углубилась в парк. Калитка к хозяйственным постройкам была открыта. Огромный квадрат двора, окаймленный тяжелыми хозяйственными строениями, был сейчас пустынным. Кейт, пройдя мимо кузницы, вышла на дорогу, обсаженную сливовыми деревьями, которая вела к селению под названием Пожизненное. Оно предназначалось для заслуженных пенсионеров, жизнь которых прошла на службе в поместьях Тынецких. Каждый из них получал избу, корову и пенсию до скончания века. Некоторые обитали в старых бараках, другие — в специально выстроенных домиках на две семьи. В ближнем имел свой угол Александр Жолонь, в прошлом камердинер покойного графа Тынецкого, старик, которому было уже за восемьдесят.