Самолеты прошли над станцией, развернулись и встали в круг. А затем, переворачиваясь вверх шасси, начали по одному падать вниз. Раздался противный, тонкий, надрывный звук – и бомбы полетели вниз. «Юнкерсы» сбрасывали груз и резко взмывали вверх…

Трофим зажмурился, приготовился, сжался. Вовремя: земля гулко вздрогнула, уши вдруг заложило, словно ватой, а в голове образовался тяжелый гул. Один самолет, потом еще, еще… Казалось, им не будет конца. Дышать стало невыносимо трудно, легкие наполнились едким дымом, разрывались от кислого запаха взрывчатки. А самолеты все бомбили и бомбили – уверенно, тщательно, словно на учениях.

В короткие промежутки между взрывами Трофим открывал глаза и видел бледное, испуганное лицо Степана: широко открытые глаза, капельки пота на лбу. Друг беззвучно шевелил губами – видимо, молился. «Ну да, – вспомнил Мишкин, – у них же вся семья – верующие, Степана даже в комсомол поэтому не взяли. Сказали – не положено! Сначала отрекись от Бога, избавься от своих заблуждений…» Но Степан отрекаться не стал, продолжал вместе с отцом, матерью и дедом ходить по воскресеньям в церковь в соседнем селе…

Трофима, кстати, тоже не взяли, но не из-за веры: сочли просто недостаточно подготовленным и политически неграмотным. Но он по этому поводу не переживал: ничего, вступит в армии! Вот станет хорошим танкистом (был уверен, что примут в училище), покажет себя, тогда все и уладится. Причем без лишней канители…

Наконец, отбомбившись, бомбардировщики улетели. Наступила внезапная, звенящая тишина… Мишкин приподнялся, выглянул из ямы. Дышать по-прежнему было трудно, на зубах противно скрипел песок, а еще он был еще в волосах, в ушах, за шиворотом… Трофим, как мог, отряхнулся и тогда поднялся во весь рост.

Станция Мга горела. Вместо зданий – пылающие развалины, гарь, черный пепел летит над землей. Вагоны разбиты, паровоз перевернут, из пробитого котла вырывается белый пар… И повсюду – тела убитых, а со всех сторон – стоны. Далеко не всем повезло, как ему: кого-то тяжело оглушило, кого-то контузило или ранило. Было много убитых…

Рядом с разбитым вагоном сидел и мерно раскачивался какой-то парень – голова в крови, вместо правой кисти – окровавленная культя. Прижимал ее к себе, баюкал и тихо, протяжно выл: «Как же теперь! Кому я такой, калека, буду нужен! Ни земли вспахать, ни по хозяйству сделать…»

Бомбовый удар накрыл и конные подводы, на которых их, деревенских ребят, привезли на станцию. Телеги – в щепки, лошадей покалечило. Одна, с распоротым брюхом, билась в агонии, на пыльную землю вывалились красно-сизые кишки…

Эта жуткая картина долго стояла у Мишкина перед глазами. Поэтому при первых звуках авианалета он инстинктивно смотрел, где бы спрятаться. Забивался в земляные щели, закрывал голову руками и тихо, шепотом молился. Как когда-то давно научила его бабка: «Отче наш! Иже еси на небеси, да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя…»

Бабка Прасковья водила его, совсем мальчонку, в церковь, учила молиться. Но потом храм закрыли, утварь описали и куда-то вывезли, а иконостас сожгли (иконы, правда, успели разобрать старухи). Батюшку с семьей посадили на грузовик и тоже увезли…