– Карл, – с трудом выговаривает он, – Кейли, Джером, Мэтт…

– За что?

У обоих нет никаких признаков БЧРС. Я не задумываюсь о причине. Я ее знаю.

– Послушай, Дженна, – говорит Джейк. Теперь он полностью овладел собой. Он прижимает ее к себе так сильно, что она не может сопротивляться. – Они враги. Они изгадили нашу биологию, сделали нас…

– Они сделали нас лучше!

– Нет. Они сделали нас стадом, пассивным и боязливым, с тем, чтобы мы не стали мешать, пока они захватывают Землю. Им нужна наша планета.

– Они принесли нам Благодеяние! Больше нет насилия, нет войн…

– …нет прогресса, нет открытий, почти нет секса! Через сколько поколений люди полностью исчезнут? И все без насилия, которому они не могут противостоять лицом к лицу, как вот эти люди.

– Но ты…

– Я что? – Он удерживает ее уже не так сильно, она меньше сопротивляется. Мое дыхание постепенно приходит в норму.

– Ты ведь смог это сделать – как?

– Потому что это был мой долг. Наш долг – послушай, есть ведь и другие. Больше, чем ты можешь себе представить. Мы хотим, чтобы Данты ушли. При достаточном уровне насилия они обязательно уйдут. Мы убедим их, что Земля никогда не будет свободна от людей. Если только эти козлы не уничтожат нас первыми.

– Данты не…

– Очень даже да, – мрачно говорит он. – Они как трусы поражают нас лазером из космоса – да они и есть трусы. Но мы все равно добьемся успеха.

Зейн и Тед выходят из БЧРС и неуверенно делают шаг навстречу Джейку. Он показывает им кулак, и оба отступают.

Я снова обретаю дар речи.

– Ты не знаешь, что такое успех.

– Я знаю, что такое отсутствие успеха! – резко говорит Джейк.

Дженна – моя Дженна, растерянная и расстроенная, но нисколько не испуганная, – говорит:

– Но я все равно не понимаю, почему…

– Дженна, у меня нет на это времени! Ты что, не понимаешь? Мне сейчас нужно уходить, пока бог знает какие следящие устройства, которые используют эти подонки, меня не обнаружили. Мне надо уходить.

Они смотрят друг на друга. Я не понимаю этого взгляда. Я никогда не был таким, как они сейчас: неистовым, бросающим вызов, страстным.

«Нет, нет, нет, нет…» – думаю я.

– Папочка, – повернувшись ко мне, говорит она, и я понимаю, что остался один. Она уже много лет не называла меня «папочкой». Дженна называла меня «папочкой», когда ей было три года, и она бежала ко мне, чтобы я поднял ее на руки. Когда ей было семь лет, и она держала меня за руку во время прогулки возле залитой солнцем реки. Когда ей было одиннадцать лет и она, опершись подбородком на руку, слушала, как я рассказываю ей о гибридизации растений. Тогда Дженна любила меня, а не какой-то образчик устаревшей, гиперсексуальной, опасной «мужественности» с ножом в руке и жизненной позицией, способной уничтожить весь мир.

Или переделать его.

Слезы душат голос Дженны.

– Папочка, я должна с ним уйти, – говорит она. И яростно добавляет: – Мне нужно знать. Если он ошибается, я вернусь.

Она верит тому, что он ее отпустит. Он верит всему. А он ничему не верит.

И тем не менее, они похожи. Я знаю это, потому что я ученый – Джейк на это не способен. Я знаю это потому, что гибридный штамм пшеницы содержит гораздо больше цинка, чем родительские растения. Потому, что атаки медведей, пусть ужасные, стали гораздо слабее, чем во времена моей прабабушки Кэрри или моей бабушки Софи или даже в мои собственные. Потому что я читал о возврате к норме, о генетических «рецидивах», которые всегда уравновешивают дарвиновскую селекцию. О вечно нарушаемом и затем снова восстанавливающемся балансе между хищником и жертвой, насилием и сотрудничеством, сексом и агрессией.