Степан насторожился. Где-то внутри, у него в душе тонко задребезжали невидимые колокольчики. Что-то было не так.

– Не понимаю, – хмуро сказал он, уставившись в пол, – почему она так уперлась? Мало кто по доброй воле Охотников зовет…

– Вот это и узнаешь, – Иванцов встал, одернул китель, давая понять, что разговор окончен.

Старшина тоже поднялся, одним глотком допил остывший чай и спросил, надевая фуражку:

– С собой можно взять кого-нибудь?

– Кроме шофера? Бери еще одного, больше тебе и не понадобится. Немцев там нет, а с союзниками ты, я так думаю, воевать не собираешься?

– Всякое бывает, – неопределенно отозвался старшина, разминая папиросу, – разрешите идти?

Иванцов уперся в него холодным, острым взглядом. Он хорошо знал эту заминку в голосе Нефедова.

– Что не так, Степан?

– Мысли всякие… Будет исполнено, товарищ генерал, ничего.

Он взял с собой Ласса.

Саня Конюхов попытался было возмутиться, но Степан пожал плечами.

– Неугомонный ты человек, сержант Конюхов. Вроде за старшего остаешься, как всегда. Командуй – не хочу, взвод налево, взвод направо! Чего хмуришься? Глаз у альва, чуть чего, надежнее, сам знаешь…

– Да надоело уже бездельничать, товарищ старшина! Ни так ни эдак… Разве я за этим старшинством гонюсь?

– А должен бы, Саня. Помнишь, что плох тот солдат, который не стремится стать генералом?

– Кто это написал? – хмуро осведомился Конюхов. Степан пожал плечами, он и сам не помнил, откуда вычитал эту фразу.

– Знаете что, товарищ старшина? По-моему, плох тот солдат, который не мечтает винтовку в сторону отложить и детей своих обнять. Да еще про жену не забыть. С утра не забыть, и в обед не забыть, и ночью вот еще пару раз не забыть… – Санька мечтательно прищурился.

– Это точно, – засмеялся Степан. Он хлопнул Конюхова по плечу и тут же ловко вынул у того из ножен финку.

– Эй! – возмутился сержант.

– Тихонько, не горячись. Я тебе свой кинжал оставлю вместо нее. Вдруг потеряю, или союзники на сувениры стырят? Жалко, всю войну со мной прошел.

– Тогда ладно. Оставляй.

Дорога на Торгау ничем не отличалась от других фронтовых шоссеек и грунтовок, которых за годы войны Степан изъездил и исходил многие тысячи километров. Похоже, еще недавно это было добротное германское шоссе, но сейчас, разбитое танковыми гусеницами, размолоченное колесами, сапогами и траками, распаханное снарядами, оно скорее мешало, чем помогало ехать. «Виллис» скакал на ухабах, то и дело обгоняя колонны грузовиков и пеших солдат. Трижды их останавливали, и каждый раз Нефедову приходилось доставать из фуражки мятый пропуск, подписанный Иванцовым.

На самой окраине Торгау начальник патруля, молодой капитан, прицепился было с расспросами, но наткнувшись взглядом на знак Охотника, тут же сник, закашлялся и велел пропустить. Когда «виллис» рванул с места, у Ласса с головы свалился низко надвинутый капюшон.

– Товарищ старшина! – окликнул Степана капитан, у которого глаза при виде альва стали большими, как плошки. – А этот… он…

– А этот – со мной. Согласно приказу, – пожал плечами Нефедов, и машина унеслась прочь, разбрызгивая лужи грязи. Ласс молчал как каменный – даже вроде бы и не держался за скобу, хотя бедный «виллис», скрипя всеми железными частями, уже готовился развалиться. Но альв ни разу не поднял головы и не посмотрел на дорогу. Когда Нефедов сказал ему, что берет с собой, Ласс просто кивнул и тут же отправился собираться. Делал он это недолго – зашнуровал тонкую кожаную куртку, в нарукавные чехлы сунул два длинных костяных клинка. Он ни с кем не прощался, и никто его не провожал.