– Видели его? Вот так ему, зверюге, и надо! – орал донельзя раскрасневшийся уже хмельной мужичишка, встреченный мною в трапезной еще днем.

Он захлебывался плещущей через край радостью.

Уже в дверях меня насторожил странный вопль, несущийся со двора, будто бы под крыльцом испускал дух дракон, а вместе с ним издыхал и пес. Выскочив на улицу, я увидала престранную картину: весьма опья-невший господинишка в помятой грязной ермолке и в несуразных полосатых портах отбивался от нападавшего на него лошака и налетавшего болотного демона. Действовало мое зверье слаженно – лошак схватился крупными желтоватыми зубами за портки, теребя одежонку похлеще настоящего волкодава, а бес озвучивал его действия резким хриплым брехом.

– Отпусти, чудовище! – верещал пьяный, выпучив красные от возлияний зенки.

«Тяв-тяв!» – вторил ему бес весело и задорно, схватив мужика за шапчонку и тотчас содрав ее с взлохмаченной головы с заметными залысинами.

– Эй! – кинулась я на помощь к несчастному и схватила за повод лошака. – Что тут происходит?!

– Грабють! – Мужичишка замахал руками, и Страх Божий, как истинный охотник, постарался схватиться за мелькавшие перед самым носом пальцы.

– Это ты меня, сын мой, грабишь! – отозвалась я, стараясь оттащить разошедшегося не на шутку лошака, но тот даже и не думал разжимать зубы.

– Матушка, – надрывался шельмец, – да знать бы, что добро церковное, в жизни бы не схватился!

– Еще как бы схватился! – хмуро опровергла я.

Штанина треснула-хрустнула, и лошак остался с добрым полосатым лоскутом в зубах. Через дыру виднелась бледная волосатая нога несчастной жертвы.

– Господи спаси! – быстро перекрестился мужик, нечаянно задев Страха по длинному тонкому хвосту.

Тот сощурил желтые зенки, взмыл в небо, а потом камнем рухнул вниз, целясь в торчащие легкие волосенки мужичка.

– Берегись! – Я оттолкнула того, и хмельной бедняга кубарем полетел на брусчатку, взвизгнув.

Вокруг нас уже собирался честной люд, гогоча, как на балаганном представлении, и тыча пальцами.

– Что это, матушка? – тихо пробормотал пьяный, дыхнув перегаром и жалобно моргнув.

– Это во искупление грехов, – сдунула я прилипшую к губам прядь волос, выбившуюся из-под съехавшего на затылок клобука. – Помолись на ночь, сын мой! Пусть Боженька даст тебе рассудка больше, чтоб не тащил чужое добро! – Быстро поправив монашеский убор, я под довольные возгласы толпы уселась на исстрадавшегося возбужденного лошака и ударила каблуками по откормленным лоснящимся бокам. – Вперед!

Батюшки, пока доехала до Судной площади, все внутренности растрясла. Темные улицы, взбегающие на холм к старому городу, затопил туман и спрятал облезлые стены зданий всего в паре саженей от меня. Лошак в отместку семенил и кочевряжился, то и дело хлестал по коленям начесанным хвостом. Бес же был раздосадован, а потому премерзко квакал, привлекая к нам совсем ненужное внимание.

К этому времени с площади выгоняли припозднившихся зевак, еще не успевших толком насладиться занимательным «аттракционом». Они недовольно роптали и разбредались по домам и питейным заведениям. Я только успела заметить, что стрелки городских часов показывали девять часов вечера. Спрятавшись в подворотне, я ждала темноты, стараясь успокоить нервного лошака то уговорами, то откровенными оплеухами, но тем еще больше раздражая его. Редкие прохожие оглядывались, проходя мимо, и удивлялись: что делать монашенке в такое время почти в центре старого города, ведь все обители на окраинах. А я терпеливо ждала, когда раздастся цокот копыт, возвещающий о смене стражей.