И теперь Маргарет стало окончательно ясно, что каждое слово, произнесенное Джоан Дойл с самого начала их задушевного разговора, было чистой правдой. Дойлы никогда не высказывались против Уолша, Джоан ничего не знала о том, как Толботы унизили Маргарет, и она никогда не изменяла мужу. Оставалось выяснить только одно.

– Скажите, – начала Маргарет, – вы знали, что наши семьи, ваша и моя, много лет назад были в серьезной ссоре? – И она рассказала историю о спорном наследстве.

Поскольку актриса Джоан была никудышная, ее изумление и ужас от слов Маргарет, вне всякого сомнения, были подлинными. Она никогда не слышала о том наследстве.

– Это немыслимо! – воскликнула она. – Вы хотите сказать, нам достались деньги вашего отца?

– Ну, мой отец был уверен в том, что Батлеры получили их несправедливо, – уточнила Маргарет. – Но он мог и ошибаться, – почему-то добавила Маргарет.

– Но это должно было причинить ему ужасные страдания. – Джоан снова задумалась, а потом вдруг воскликнула: – По крайней мере, мы можем отменить заем и списать ваш долг!

– Боже мой! – воскликнула Маргарет, совершенно растерявшись. – Не знаю, что и сказать…

Но Джоан Дойл, похоже, ее не слышала. Она погрузилась в размышления. Наконец она протянула руку и коснулась пальцев Маргарет.

– Вы имели полное право не любить меня, – с улыбкой сказала она. – Как замечательно, что вы совсем не держите зла и так необычайно милы.

– Ох, – беспомощно выдохнула Маргарет. – Я и не думала плохо относиться к вам.

В промозглый день в середине зимы того же года Дублин стал свидетелем весьма необычной сцены, привлекшей внимание всех, кто оказался поблизости.

Когда Сесили Тайди прослышала о том, что происходит, она помчалась от западных ворот к Скиннерс-роу. В центре просторного двора собора Христа, в окружении большой толпы, в которой стоял и олдермен Дойл, горел костер. Однако разожгли его совсем не для того, чтобы обогреть бедняков этого района, которым монахи каждый день давали еду и кров. И частью какого-то зимнего праздника он тоже не был. Костер приказал сложить и разжечь не кто иной, как Джордж Браун, архиепископ Дублинский, который всего за несколько минут до того, как прибежала Сесили, выходил наружу, чтобы убедиться в том, что огонь горит достаточно хорошо.

А предназначался костер архиепископа для того, чтобы сжечь некоторые самые великие святыни Ирландии.

Когда Сесили добежала до собора Христа, рядом с костром появились две повозки и полдюжины галлогласов. Двое дьячков начали выгружать с повозок то, что было привезено из нескольких окрестных церквей и из домов горожан. У одного мужчины в руках были молоток и зубило. Его напарник с помощью солдата потащил в огонь небольшую, но явно тяжелую деревянную статую Пресвятой Девы. Преступлением статуи было то, что люди молились ей, прося о милости.

– Боже мой… – пробормотала Сесили. – Неужели нас всех хотят сделать протестантами?

За ходом мыслей архиепископа Дублинского не всегда легко было проследить. Назначенный королем Генрихом, весь свой первый год в Дублине он ничего не делал. Главным же его достижением за последние восемнадцать месяцев стало требование ко всем церковникам молиться за короля Генриха как за главу Церкви. А поскольку Браун все-таки был ставленником короля, ирландский парламент принял соответствующий закон.