Итак, на протяжении той осени я бывал у Хольманов по меньшей мере раз в месяц. Жизнь в их доме текла так ровно и безмятежно, что из всей той поры я припоминаю лишь одно событие, да и оно никому, кроме меня, не показалось значительным: Филлис перестала носить столь не нравившиеся мне детские передники. Не знаю, что послужило тому причиной, но однажды их сменили премилые льняные фартуки, надеваемые по утрам, и чёрный шёлковый, предназначавшийся для послеобеденных часов. А когда приблизились холода, то и синее хлопчатое платье замещено было коричневым шерстяным. Написав эти строки, я невольно вспомнил однажды прочитанную мною книгу, в которой о переселении из летних спален в зимние говорилось как о знаменательном событии в жизни семейства[11].

Под Рождество мой дорогой отец приехал повидать меня, а также спросить мнение мистера Холдсворта об изобретении, которое впоследствии стали именовать ведущим колесом Мэннинга. Мой патрон (как я, должно быть, уже говорил) высоко ценил отца с ученических лет, когда работал с ним вместе в крупной механической мастерской. Мистер Холдсворт и отец часто, смеясь, вспоминали другого джентльмена-подмастерья, который из боязни попортить руки брался за кузнецкую работу не иначе как в белых замшевых перчатках. Нередко патрон говорил мне, что у моего родителя талант, сравнимый с изобретательским даром Джорджа Стивенсона[12].

Теперь отец приехал в Элтем, чтобы спросить у мистера Холдсворта совета относительно новых своих идей, а также рассказать о деловом предложении, полученном от некоего бирмингемского фабриканта. Мне отрадно было видеть то уважение, какое питали друг к другу эти двое: мистер Холдсворт, молодой, красивый, блестяще образованный, элегантно одетый (не зря им восхищалась вся местная молодёжь), и мой отец, чьё добротно сшитое воскресное платье давно вышло из моды, а простое умное лицо избороздили резкие морщины – следы трудов и раздумий. Годы работы в литейном цехе окрасили его руки так, что воде и мылу уже не под силу было их очистить. Говорил он с заметным северным акцентом, меж тем как мистер Холдсворт мягко растягивал слова на южный манер, из-за чего многие в Элтеме находили его высокомерным.

Досуг моего отца большею частью занимали разговоры об упомянутом деле, однако он считал, что не должен уезжать, пока не засвидетельствует почтения родственникам, которые оказались столь добры к его сыну. Потому мы с ним вдвоём доехали по незаконченной железной дороге до Хитбриджа, а оттуда пешком отправились на ферму, где нас уже ожидали.

Мне было странно и вместе с тем приятно наблюдать, как два человека, чьи жизни столь различны, мгновенно сошлись, точно по велению инстинкта, стоило им спокойно и прямо взглянуть на лица друг друга. Мой отец был худощав и жилист, пяти футов и семи дюймов росту, мистер Хольман – широкоплеч, полнокровен, на шесть дюймов его выше. Оба они не имели склонности много говорить (пастор, пожалуй, казался ещё молчаливей моего родителя), однако между собою они оживлённо беседовали и даже пошли вместе в поле. Я словно сейчас вижу, как отец шагает, заложив руки за спину, и со вниманием слушает то, что священник говорит ему о возделывании почвы и о других крестьянских работах. Время от времени рука отца как будто невольно протягивается к тому или другому орудию, которое он критически оглядывает. Мистер Хольман охотно отвечает на его вопросы, предлагаемые с толком и к месту. Когда мы зашли посмотреть скотину, загнанную в устланные свежей соломой хлева (с запада над горизонтом нависла огромная туча, предвещавшая снежную бурю), отец выказал к анатомии коровы такой интерес, словно сам собирался стать фермером. Он извлёк из кармана книжицу, в которой обыкновенно записывал замеры механических деталей, и под заголовком «Корова» вывел целый столбец достоинств, как то: «прямая спина», «маленькая морда», «глубокая грудь». Машинка для измельчения ботвы не понравилась ему. Сперва он заявил, что она неуклюжа, а потом, уже в доме, погрузился в молчаливые раздумья.