– Нельзя ли мне вам помочь?
– О, пожалуйста. Вернее, помогать не нужно, но я буду рада, если вы останетесь для компании.
Слова Филлис были мне одновременно и лестны, и огорчительны. Я не без удовольствия отметил, что нравлюсь кузине. У меня доставало глупости примеривать на себя роль любовника, но притом доставало и ума осознать, что, ежели бы у неё родились такие помыслы, она, конечно, не выразила бы своей симпатии ко мне столь откровенно. В утешенье я сказал себе, что Филлис мне не чета: эта девушка в детском переднике переросла меня на полголовы, читает книги, о каких я даже не слыхивал, и рассуждает о них так, будто для неё они намного интересней любых житейских дел. С тех пор я никогда больше не думал о моей дорогой кузине Филлис как о женщине, которую однажды мог бы назвать своею спутницей и владычицей своего сердца. Однако, навсегда прогнав эту мысль, я лишь упрочил нашу дружбу.
Поздним вечером пастор вернулся из Хорнби, где обходил дома своих прихожан. Очевидно, лишь немногое из того, о чём он тревожился, было высказано им вслух, но и из этого стало ясно, что дневной труд не принёс ему удовлетворения:
– Я совсем не вижу людей. Все они заняты своими делами: хлопочут кто в лавке, кто на складе. Им это необходимо, и упрекать их нельзя. Только если пасторское слово чего-то стоит, то мужчины нуждаются в нём не меньше, чем женщины.
– Быть может, вы могли бы посещать их там, где они трудятся, и напоминать им о христианском долге? – сказала миссис Хольман, убеждённая, по всей вероятности, в том, что речи её супруга всюду будут уместны.
– Нет, – он покачал головой. – Я сужу о своих прихожанах по себе. Когда тучи на небе предвещают ночной дождь, а у меня ещё не убрано сено, едва ли я буду рад брату Робинсону, приди он на поле потолковать со мною о вечном.
– Но вы, отец, по крайней мере делаете добро женщинам, а они могут передать ваши слова мужьям и детям.
– Мне только и остаётся, что надеяться на это, так как я лишён возможности говорить с мужчинами прямо. Ну а жёны их, прежде чем выйти ко мне, принимаются украшать себя лентами и прочими безделушками, как будто наставление моё скорее дойдёт до их сердца, если они облачатся в лучшие свои наряды. К примеру, миссис Добсон сегодня… Я так счастлив, Филлис, что вся эта мишура тебя не заботит!
Немного покраснев, моя кузина смиренно возразила:
– Боюсь, отец, она заботит и меня. Я часто думаю о том, что тоже хотела бы носить на шее красивые яркие ленты, как у дочерей сквайра.
– Но, мистер Хольман, это ведь естественно! Я и сама не так возвышенна, чтобы хлопковые платья нравились мне больше шёлковых!
– Любовь к нарядам – силки для добродетели, – произнёс священник мрачно. – Кроткий нрав – вот истинное украшение. К слову сказать, жена, – прибавил он, внезапно осенённый какою-то мыслью, – я тоже грешен. Не могли бы мы с вами перейти из нашей спальни в серую комнату?
– В серую комнату? Перебираться теперь? В такой поздний час? – недоумённо произнесла миссис Хольман.
– Да, – подтвердил пастор. – Это уберегло бы меня от искушения. Взгляните на мой подбородок! – продолжал он. – Я порезал его нынче утром и утром третьего дня, когда брился. Нельзя и сосчитать, сколько раз я ранился в последнее время, а виной всему моя нетерпеливость. Я злюсь, видя, как Тимоти Купер работает на дворе.