Когда человеку на его любовь отвечают любовью, ему начинает казаться, что все в мире влюблены. Примерно такое же состояние было и у Кукушкина, когда я его застал за расчесыванием чуба перед нашим настенным зеркальцем. Он так был увлечен своим занятием, что не заметил моего появления.

— Куда ты собираешься? — спросил я.

— В Амстердам на шахматный турнир — Ботвиннику помогать туру передвигать, а то она очень тяжелая.

— А короче?

Кукушкин повернулся. На лице его сияло блаженство. Костюм его был отглажен, ботинки его горели, и галстук сверкал, как радуга, и весь он благоухал одеколоном «Ландыш».

— Может, ты жениться задумал? — спросил я.

Кукушкин повернулся на каблуках, толкнул меня в плечо и сказал шепотом:

— Понимаешь, меня любят! Меня называют «золотко»!

— А «самоварное» не добавляют? — пытался я съехидничать, но Кукушкин не обратил на это никакого внимания.

— Идем, сочинитель! — сказал он. — Я тебя познакомлю с Тоней. А что мне оставалось делать? Я переоделся. Потому что у меня, так же как и у Кукушкина, было теперь два костюма.

Догорал тихий августовский вечер. Вечер после дождя. Прибитая пыль застыла рябоватым слоем на дороге, тротуары отдымились паром, но еще не совсем просохли, а в клумбах табаки пахли одуряюще. В саду текстильщиков играл духовой оркестр. Тихая музыка вальса, как туман, стлалась над мелкой рябью Уводи и пропадала где-то у багрового горизонта. Горизонт стушевывался и переходил в лиловый темнеющий цвет, и крупные промытые звезды выступали на небе.

— А знаешь, почему наша река называется Уводью? — спросил я.

Кукушкин не знал. Я тоже не знал, но тут же придумал историю о том, как некая красавица из-за несчастной любви пришла к Уводи и решила утопиться, но река сказала ей человеческим голосом, что уведет ее в такую страну, где ее ждет жених и она будет счастлива.

И откуда тогда эта сентиментальность лезла в мою восемнадцатилетнюю голову, я и сам не знаю.

— Почему же она тебя никуда не увела? — спросил Кукушкин. Он знал о том, что Таня Сергиевская вышла замуж.

Я ничего не ответил, и мы молча пошли по протоптанной в упрямом подорожнике тропинке к фабрике «Восьмое марта», повернули на Демидовскую улицу и стали спускаться вниз. На краю обрывистого оврага, заросший кустами сирени, стоял одноэтажный с верандой дом. Здесь и жила Тоня. И мы одновременно увидели окно и две тени на занавеске. Кукушкин узнал Тоню. Я узнал Кольку Бляхмана. И тени на наших глазах поцеловались.

Мы поняли, что это была не игра теней, а что-то более существенное.

Мы молча пошли куда глаза глядят. Мы оказались в саду «Первое мая». Мы сели за столик около стойки и попросили открыть бутылку шампанского. Нам захотелось красиво отпраздновать свое горе. Мы медленно тянули колючее янтарное вино и молчали. Мы были трезвыми людьми и не пошли к Уводи.

Через три дня со стены над кукушкинской кроватью пропала фотография. Из-под кровати уплыл куда-то окованный железом сундучок. Исчез и сам Кукушкин.

Через год я получил от него письмо без обратного адреса. Оно было очень коротким.

«Я иду по берегу Черного моря. За пазухой у меня две буханки белого хлеба. А это уже богатство!»