В это время в кабинет к Ивану Ивановичу зашел наш комсомольский секретарь Саша Уемов, и мы стали вместе обсуждать очередные номера стенной газеты «За кадры». Иван Иванович посоветовал нам взять под обстрел отдел рабочего снабжения и столовую. Мы были готовы на это.

Потом мы с Кукушкиным встали и, попрощавшись, пошли к двери, и Иван Иванович ясно увидел на наших штанах четыре заплаты сразу.

— Минуточку! — сказал Иван Иванович.

Мы с Кукушкиным одновременно повернулись, и Иван Иванович увидел еще три заплаты. Он посмотрел на нас внимательно и сочувственно. Потом подошел к несгораемому шкафу, достал там какие-то бумаги и вернулся на свое место за столом.

Мы ушли от директора, придерживая в своих карманах конверты с ордерами на костюмы и с премиями. Оказывается, наша ежедневная стенная газета завоевала первое место во всесоюзном соревновании фабрично-заводских школ. Премии нам хотели выдать на торжественном заседании перед Первым мая, но нам, как увидел директор, не в чем было идти на торжественное заседание, и он выдал нам премии раньше. Кольку Бляхмана из школы отчислили. Он женился на парикмахерше из центральной гостиницы и поступил работать в часовую мастерскую скупщиком подержанных часов. Большой Гоп кончил свое существование. Нас перевели во вновь отстроенное общежитие. У нас была комната на четверых.

Дня через два после свидания с Иваном Ивановичем мы всей редколлегией пошли в мастерскую на Соковскую улицу. На дверях мастерской висела вывеска:

Но, несмотря на то, что она была второго разряда, к первомайским праздникам нам сшили коверкотовые серые костюмы по мерке и по последней моде. Кукушкину даже сшили жилет с отворотами. Во всем новом и одинаковом мы сидели на торжественном заседании всей редколлегией вместе, и, когда Иван Иванович зачитывал приказ о награждении, мы поднимались на сцену, красивые, как артисты, и сердца наши ликовали.

Мы пели в перерыве новую песню:

Потом мы пошли в буфет и угощались бутербродами с повидлом и клюквенным морсом, без талонов и карточек, сколько душе угодно. Я посматривал на Таню Сергиевскую, и она улыбалась мне. И лучше ее никого не было на свете. Бал затянулся за полночь и окончился танцами. Мы с Кукушкиным досадовали на то, что не умеем танцевать.

С вечера мы ушли порознь, потому что у нас, кроме общественных дел, стали появляться личные.

Я так же, как, наверное, и ты, до некоторого времени ошибался, думая, что личное дело — лишнее дело. Потому что мы верили самой крепкой верой, что счастье одного или счастье двух немыслимо и невозможно без общего счастья. Этим мы живем и сейчас.

Я смотрю сейчас на юность Кукушкина, на свою юность с грустноватой улыбкой опыта, и она звучит для меня, как песня у затухающего костра перед рассветом. Начинает брезжить. Сейчас взойдет солнце и сгонит туман с низин и высушит росу на клевере, и ласточки, как черные челноки, заснуют над водой в золотистых нитях доброго солнца.