Немецкий рождественский дед (Weihnachtsmann) приходит, естественно, тоже из леса, но не откуда-то «с северного полюса» на запряженных северными оленями санях, а пешочком, «со двора, из лесу», как писал в одном из стихотворений Теодор Шторм[131]. Этот лес лежал прямо за дверью, это был тот самый форст, который высадили лесоводы, в первую очередь – еловый, ведь именно из него пришла в домашний быт рождественская елка. А дети получали в подарок деревянные игрушки из горных лесов, примерно так, как рассказывается об этом в одной из старейших немецких детских книг под названием «Король Щелкунчик и бедный Рейнхольд» Генриха Гофмана[132], широко известной и любимой с середины XIX века. Области, расположенные в стороне от крупных центров и потому обладавшие ярко выраженной «провинциальностью», то есть те самые, из которых происходили деревянные игрушки и рождественские фигурки, такие как удаленные уголки Альп и Рудные горы, стали восприниматься как типично «рождественские». Много снега, уединенные леса, рождественские деревья, резные рождественские фигурки, рождественские пирамиды из Рудных гор, выпильные профильные деревянные игрушки – все это стало типичными, всемирно известными атрибутами немецкой рождественской традиции.

В англоязычном пространстве дистанция между людьми и лесом была гораздо больше, и эти дальние леса были, бесспорно, еще дикими, неосвоенными, хотя, вероятно, не вполне нетронутыми и уже знавшими человека. К ним относилась не только северная родина Санта-Клауса, были и другие «настоящие» первобытные леса, такие как муссонный тропический лес, в котором разворачивается действие «Книги Джунглей» Редьярда Киплинга, – индийские джунгли в то время тоже активно эксплуатировались англичанами. В Америке, где с высокой скоростью шло освоение земель, в которых до того жили только индейцы-полукочевники, были взяты под охрану последние участки неколонизированных лесных земель – Йосемит и Йеллоустон. Природа этих мест считалась нетронутой, а то обстоятельство, что их уже и прежде использовало и успело изменить коренное население, игнорировалось. Но леса Йосемита и Йеллоустона – не «первичные», а скорее «сохранившие доколониальный характер».

Последним «дикарям», индейцам Северной Америки, были выделены резервации. Примечательно, что европейская цивилизация окружала изгородью уже не себя, а наоборот, неосвоенную «дикую природу». Огораживали и национальные парки, и резервации.

В немецкоязычном пространстве шли иные процессы. Естественно, здесь также увлекались дальними неизведанными краями с их благородными дикарями, читали многочисленные и чрезвычайно популярные книги Карла Мая[133], который, правда, тех мест, о которых писал, сам никогда не видел. Но под «природой» стали пониматься теперь форсты, посаженные несколько десятилетий назад. Наказ, якобы дошедший к нам от Тацита через его «Германию», был исполнен, – шло восстановление безбрежных лесов Германии, родины Германна Херуска. Никто не замечал, что растут в них ели и другие виды, которых никогда прежде здесь не было, никто не обращал внимания на то, сколь стройными рядами тянутся к небу их прямые стволы. Не замечалось и то, что даже спустя несколько десятков лет после посадок леса на земле можно было разглядеть следы существовавших когда-то полей и рвов для мелиорации лугов, сельскохозяйственных террас на склонах, укреплений по краям полей, даже фундаменты крестьянских домов и руины церквей. Сомнений не было: лес – родина «неизведанности», синоним «природы». Лесные мифические существа из сказок и легенд отныне жили не только в прежней «глуши», но и в молодых лесопосадках. Многочисленные хижины, ранее служившие работникам лесной службы, превратились теперь в загадочные ведьминские домики.