Волков и так раздарил уже целое состояние, но в этом Рохе отказывать было глупо. И он сказал:

— Еган, сержанту тоже пусть шьет, и все, чтобы было готово до праздников.

— А мне, как сержанту, положен галун из красной тесьмы на левом плече, — бубнил Роха, вылезая из-за стола и опрокидывая стаканы.

Волков его не слушал, они с Брюнхвальдом выпили вина. За окном снова пошел снег, или дождь, а в доме было тепло, и Марта готовила обед.

И все ждали Рождества. Весь город ждал.

Еще не все улеглись, кухарка еще гремела кастрюлями в внизу, когда дверь открылась. Волков не запирал ее сегодня. Ждал ее и она пришла. Поставила свечу на стол, по-хозяйски без слов села на кровать, стала расплетать волосы, снимать одежду, что то напевая. Скинула платье и нижнюю рубаху, залезла к нему под одеяло:

— Тепло у вас тут, а нам дурень Еган, печку не протопил на ночь.

— Дрова бережет, я ему велел, дрова тут очень дороги, — говорил он, чувствуя ее лобок на своем бедре.

А она потянулась губами к его щеке, и гладила другую щеку рукой:

— Вот зачем вы мою шаль бродяге этому отдали?

— Так то не твоя шаль была. То моей жене дарили, — беззаботно говорил Волков.

— А эти горожане, меня за вашу жену приняли. Уж как мне раскланивались. И вы не сказали им, что я не ваша жена.

— Да угомонись ты, они и Агнес за мою дочь принимают и что?. Ты вон золотые серьги получила, и радуйся, — все еще беспечно говорил кавалер.

— Радоваться, — Волкова, словно холодом обдало, а красавца чуть от него отстранилась, — чего мне радоваться то? Вот была бы я жена ваша, я может, и радовалась бы, а сейчас с чего?

— Да какая из тебя жена то, — кавалер даже удивился, он смеялся, — ты ж ноги пред кем только не раздвигала, тебя кто только за лобок не лапал. И за деньги и за так.

— Так то раньше было, а теперь нет, теперь я честной буду, — Брунхильда стала снова ласковой и нежной, снова гладила его по щеке. Шептала ему в ухо.

— Честной? — Волков опять смеялся. — Да уже была такая честная у меня. Маркитантка одна, красивая была, не старая, деньга у нее водилась, в любви мне клялась, вином поила, мясо покупала мне. Других баб от меня гоняла, и я уж думал, что и обженится можно, да в один прекрасный день я с караула пришел к ночи, а ее, невесту мою, три ламбрийца ублажают, прямо у костра. Я говорю: «Эй, что тут происходит?» А они мне говорят: «Не лезь, очереди своей жди, мы ей дукат серебряный дали, ты после нас будешь». Вот и вся любовь.

— Я не такая, — зло сказала Хильда. И чуть привстала на локте.

— Да такая, такая, — вальяжно говорил кавалер, все еще не понимал опасности.

И тут же получил по лицу, да звонкую, да еще и по глазу, так что потемнело в нем и круги поплыли. И ведь сильно била кобыла деревенская, она ростом едва ли не с него была. Сильная была, и видно всю силу вложила. У него из глаза слезы полились, он схватился за глаз рукой, заорал:

— Ополоумела, дура?

— Да уж боле не дура, не зовите меня боле… — заорала девица.

Хильда спрыгнула с кровати, стала вещи свои с пола поднимать и, не одевшись, голая кинулась прочь, да еще дверью так хлопнула, что всех в доме перебудила, стала биться в свою комнату и орала: