Волков молчал, Еган помог ему сесть на коня.

— Ну, что ты молчишь? — не отставал Скарафаджо, хватая его за стремя.

Солдат нащупал в мешочке с порохом пулю, достал ее, она была из свинца и величиной с большую вишню. Он подбросил ее на руке и произнес:

— Приходите к обеду в трактир, я подумаю.

И поехал в город.

— Что он ответил? — спросил Пилески, подходя к Рохе.

— Сказал, что бы пришли в трактир к обеду, — со вздохом отвечал тот.

— Думаешь, он возьмется?

— Молись, коли знаешь молитвы, что бы взялся.

— Да мы уже, почитай год молимся, — сказал подошедший Рудермаер. — Да только все смеялись над нами.

— Вот и еще помолись, — зло сказал Роха. — Он не смеялся. Он думает. Он всегда думал, чертов умник.

Во дворец архиепископа ехать было рано, но он все равно поехал.

Оставил коня в конюшне, поднялся в залу приемов. Думал, дождется там назначенного времени, а там уже было много народа. И все важные господа. Не ленились, приходили рано, ждали. А вот ему ждать не пришлось. Монах у пюпитра сразу его заметил, и побежал докладывать канцлеру.

Брат Родерик не поленился, вышел из-за стола навстречу солдату.

— Рад видеть вас, — сын мой тихо заговорил он, улыбаясь, — и рад сообщить, что вопрос ваш решен положительно. Как только я рассказал Его Высокопреосвященству о ваших подвигах, он незамедлительно распорядился об акколаде.

— Об акколаде? — удивился солдат, он не знал что это.

— Князья мирские посвящают в рыцари, пастыри Церкви совершают акколаду. Рыцари церкви принимают в объятия нового брата-рыцаря, — пояснил приор. — То есть, служить вы будите не прихотям нобилей, а лишь во славу Господа и Матери Церкви нашей. А все остальное будет, как и у мирских рыцарей. И герб и почитание. Ну, так, что примешь ли ты акколаду?

Руки Волкова вспотели, он хотел сказать, что примет, да не мог. Сопел только.

А приор стоял, ждал, с удивлением. Не ожидал он, что этот простолюдин еще будет раздумывать. Наконец солдат выдохнул:

— Да, приму, конечно…

— Что ж, раз так, то прими омовение сегодня. Ночь проведи в молитве, а утром будь у кафедрала нашего, на утреннюю мессу. После нее господин наш снизойдет тебе благодатью и примет тебя в объятия свои.

— Я обязательно буду, — солдат поклонился низко.

А приор сунул ему руку для поцелуя и произнес:

— Ступай, добрый человек, молись и очищайся.

Он шел по залу, где было достаточно важных людей, которые с интересом рассматривали его, а он их даже не замечал. Он шел, глядя в пол, сжимая и разжимая кулаки. Волнение поедало его, опять, в который уже раз. Он понимал это и повторял себе снова и снова: «Угомонись, дурень, не мечтай, уже дважды такое было, и дважды тебе отказывали. Пока в разрядную книгу не впишут твое имя — все пустое». Но куда там. Он не мог остановиться. Как в тумане забрался на коня, как в тумане ехал по городу, чудом ехал правильно. А когда отдышался, и волнение поутихло, так стал смотреть вывески: искал художника, искал портного. Думал, как будет выглядеть на щите герб, как пошить ливреи в его цветах из хорошего сукна, но чтоб не дорого. Думал дать ли такую одежу Сычу. Думал, думал, думал. Так за думками доехал до трактира. Тут его волнение окончательно поутихло, и решил он ничего ни кому из своих пока не говорить. Пусть завтра все будет для них сюрпризом.