напишу на ошейнике имя кота.

Я использую для надписи не слишком популярный шрифт Palatino Linotype, но как она будет выглядеть, надпись?

«Муки».

«Muki», – пожалуй, английский вариант – предпочтительнее. Тот, кому Муки достанется впоследствии…

Стоп.

Почему Муки должен кому-то достаться? Ведь теперь это мой кот. Мой – и все тут. И расставаться с ним я не собираюсь.

На лобовое стекло падает слегка пожелтевший лист (кадр, украденный жизнью у Ли Минг-Се).

На лобовое стекло падает первая капля дождя (кадр, украденный жизнью у Ким Ки-Дука).

Азиат может гордиться своими соотечественниками, в его силах продлить недолгое очарование замерших на стекле листа и капли, но вместо этого он включает дворники.

Кадр, украденный жизнью из десятков тысяч проходных фильмов, напрочь лишенных поэзии.

Следующее движение моего спутника тоже лишено поэзии: он вытаскивает из бардачка SAAB половинку фотографии.

– Отдадите это человеку, с которым встретитесь в Киле.

– На железнодорожном вокзале? У ячейки камеры хранения? – позволяю я себе маленькую вольность.

– Думаю, это случится позже.

– Когда?

– Когда вы получите инструкции. Способом, о котором я вам уже сказал.

Это лишено смысла. Все происходящее лишено смысла. Или, скажем, его не больше, чем в любом шпионском боевике. Главное – движение. В подобном контексте движение можно рассматривать как самоцель.

За кого они меня принимают?

Это – главный вопрос, и на него у меня нет ответа. Ведь сценария я не читал.

Половинка фотографии когда-то являлась частью единого целого, изображенное на ней нисколько меня не удивляет, и этот снимок я уже видел:

близкая перспектива улицы: беленые стены домов, синие двери, синие ставни, открытые террасы вторых этажей, каменные плиты мостовой тоже кажутся побеленными – все это напоминает Средиземноморье, но я не совсем уверен. В глубине кадра – там, где крылья улицы почти смыкаются, – силуэт человеческой фигуры.

Сейчас я держу в руках лишь часть улицы (правую) и часть силуэта.

Но думаю совсем не о них, а о предстоящем морском путешествии. Его предчувствие заставляет сладко сжиматься сердце. Я так и представляю соленые брызги на лице, удаляющийся берег, влажные поручни, крутые борта, крутые ступени, обшивку каюты, эй, стюард, постарайтесь найти мне место за маленьким столом, не слишком в стороне и в обществе приятных спутников. Пара-тройка приятных спутников обязательно отыщется, и, если они не будут такими отморозками, как Лягушонок, – ничего им не грозит. Но что-то подсказывает мне: отморозки существуют везде и всегда.

Да и хрен с ними, на них всегда можно накинуть петлю. Я ведь прав, Муки?..

…Сегодня я расстался с Муки.

Я мог бы расстаться с ним еще в Киле. Или позже – в Амстердаме. Или – еще позже – в Брюсселе, Берне, Флоренции, Загребе, Тиране, Сараеве. Но я расстался с ним только сейчас, когда понял, что наличие кота делает меня персонажем, которому так и тянет посочувствовать. У Леона-киллера был нелепый цветочек в горшке: дымовая завеса – за ней скрывались все неблаговидные делишки Леона; туман – за ним реки пролитой Леоном крови были едва видны. А у меня имелся в наличии Муки – та же дымовая завеса, тот же туман. Муки никогда не стал бы свидетельствовать против меня, напротив, десять из двенадцати присяжных меня бы оправдали, и все благодаря его потешной физиономии. Присутствие Муки было моей маленькой человеческой слабостью, а единственное, что ценится в мире, – это маленькие человеческие слабости. Они все оправдывают и заставляют все понимать. Так кажется тем, кто смотрит гребаное хреново кино, а кино смотрят все.