– И будет жить припеваючи? С дачей, с охраной, с личным водителем?

В голосе Вени Крайчика прозвучал определённый мстительный пафос.

– Да зарасти оно лопухами. – Шихман щёлкнул зажигалкой резко, как выстрелил. – Ну их всех. Главное, теперь они нам не будут мешать.

– …А с плёнками этого фильма у меня смешной казус вышел. Сам знаешь, киноплёнка тогда горючая была страшно, да ещё и сохла при каждом просмотре. В стационарных аппаратах вообще вольтову дугу зажигали между двумя угольками, подкручивали их потом, когда выгорали. – Бабушка показала руками, как именно сближали заточенные концы угольков. – У нас, правда, аппараты были переносные, в больших чемоданах, но лампы стояли тоже будь здоров, из специального стекла «Пайрекс». Жар такой, что на фиксаторах плёнки нагар нарастал, мы его костяными ножичками счищали. И перфорация всё время рвалась, я её нитроклеем подклеивала… А между сеансами плёнки полагалось хранить в особом ящике, в половину этого холодильника, фильмостат назывался. Железный весь, с ёмкостями для жидкости, которая им пересыхать не давала… И вот как-то после сеанса я уже убираю коробки и тут краем глаза сквозь смотровое окошечко вижу: в зрительном зале пожар! Ты учти ещё, что клуб наш был в соборе. Я тогда и не знала, как он назывался, теперь вот Риточка меня туда, в Тихвин, свозила воспоминания оживить, так на экскурсии сказали – Спасо-Преображенский… Словом, каменное было здание, добротное. И вход для нас, киномехаников, в нашу будку был отдельный, по внешней лесенке, именно из-за горючести плёнки… В общем, вижу – горим, у страха глаза велики, там всего-то кресло тлело из-за окурка, до аппаратной через кирпичную стенку и не добралось бы, а мне уж померещилось – всё, амба, сейчас плёнки пыхнут! Их, кстати, нам Госкино присылало, фильмы дорогие были, отчётность… Схватила я, как была, железный фильмостат – и айда с ним наружу! По внешней-то лесенке. Еле его потом, когда всё потушили, водворили назад…

В проигрывателе вертелся лазерный диск, на плоском экране мелькали классические чёрно-белые кадры, и звучала песня о дружбе, которая почему-то оказывалась особенно крепкой, если зародилась в Москве. Джозеф Браун с бабушкой Ангелиной Матвеевной смотрели фильм «Свинарка и пастух».

– Вот что меня всегда удивляло, – посмеиваясь, комментировала бабуля, – так это то, что письмо Мусаиба ей толкует карточная гадалка, да верно всё говорит, один к одному. И как только допустили? У нас ведь тогда от чудес и экстрасенсорики шарахались, как от огня. Даже в цирке не полагалось ни магов, ни чародеев, таких слов-то не произносили – только иллюзионисты… И вот тебе на. Где материализм?

– Потакали массовому сознанию, – кивнул негр.

Рита за их спинами фыркнула. Джозеф чаще всего удивлял её доскональным знанием российских реалий, но временами выдавал перлы, перед которыми снял бы шляпу если не Черномырдин, то Жванецкий – уж точно. Джозеф, например, всерьёз полагал, что советский строй рухнул, подточенный, во-первых, западной рок-музыкой, а во-вторых – политическими анекдотами, которые придумывало и засылало к нам… ЦРУ.