Вот и тут произошло нечто подобное, с той только разницей, что Опарышев, в отличие от Сарумана, никогда в жизни своей не был добродетелен и велик. Да и противостояли ему далеко не хоббиты, а публика куда более грозная.

Тема спасённых архивов возникла в телевизионных новостях ещё раз. Видимо, молодые журналисты оказались настоящими профессионалами, не склонными сразу выкидывать из памяти «отработанные» сюжеты. А может, их обоняния вновь ненавязчиво коснулся тот же ветерок, что в своё время так оперативно донёс запах ореховского пожара? Как знать…

На сей раз ситуацию комментировал сам «Саруман».

– Я бесконечно благодарен пожарным, ведь они рисковали своей жизнью ради вороха старых бумаг, которые многие на их месте приняли бы за ненужные черновики, приготовленные для растопки…

Судя по антуражу, дело происходило в Публичке или иной столь же серьёзной библиотеке, в реставрационном отделе, куда простых смертных не допускают по определению, а телевизионщиков с камерами – под большим нажимом и ненадолго.

– А уж как бы ты радовался, если бы приняли, – прокомментировал Шихман, вместе с Львом Поликарповичем сидевший у телевизора. – Жалеешь небось, что сам давным-давно на растопку не употребил!

Опарышев улыбался, но хорошо знавшие его видели, какова цена была этой улыбке. Московский академик смотрел не в объектив и не на девушку-журналистку, державшую микрофон. Взгляд сквозь толстые линзы был сфокусирован в некоторой точке пространства справа внизу. Да и цвет пухлого, с размазанными губами лица более не соответствовал лежалому тесту, скорее это был колер подгнивающего лимона. Или так падал свет, отражённый зеленоватыми стенами?

– …И специалистам-реставраторам, которые взялись безвозмездно обследовать, скопировать и обработать каждый листок…

Веня, Алик и Виринея, торчавшие за спинами научных руководителей, дружно покатились со смеху. Не всякий день увидишь по телевизору великомученика, благодарящего за добротный костёр.

– …В особенности потому, что спасены оказались не только мои личные рукописи, но и часть архивов моего незабвенного дорогого учителя, академика Иосифа Юрьевича Добродеева. А также материалы некоторых наших совместных работ…

На этом мажорном аккорде, в котором явственно слышался шорох бросаемой куда надо соломки, сюжет завершился.

– Как вы думаете, что с ним теперь будет? – спросил Алик, выключая телевизор.

Лев Поликарпович пожал плечами.

– Для начала, наверное, уберётся в Москву… Втянет щупальца. Кстати, сегодня с утра Пересветов проявился, Валентин Евгеньевич. Говорил, звонили ему аж оттуда. – Звягинцев ткнул пальцем в направлении потолка. – Спрашивали о здоровье и очень мягко интересовались, как он насчёт немедленного возвращения к обязанностям. Так дело пойдёт, чего доброго, и нас из отпуска вызовут!

«Хоть из нелегального положения выйдем, – добавил он про себя. И спустился с неба на землю: – А зарплату выплатят, интересно?..»

– В Москву, – хмыкнул Алик. – А там в него тыкать пальцами не начнут?

– Да кому оно нужно, – отмахнулся несостоявшийся нобелевский лауреат. – Они там все с ним повязаны. Кто двадцать лет потёмкинские деревни строил по связям с производственными объединениями и научными институтами? Кто всенародные почины плодил и грандиозные программы придумывал? Одна «Интенсификация-90» чего стоила. Там попробуй только ниточку потяни, такие клубки зашевелятся, что никому мало не будет. Не-ет, если я что-нибудь понимаю, это дело тихо замнут, а потом он ещё тише отойдёт от всех дел…