Тут Собакин вспомнил свою разлюбезную Клаву, угрюмо засопел, и его кинуло в тоску. «Ну и ладно, – сказал он себе, – хрен с ними со всеми. Баба с возу, кобыле легче… М-да… А каково жеребцу…»

– Да никто она мне. Жена друга. А друг в гробу. – Юркан вытащил свою «Болгарию», угостил Собакина, закурил сам. – Помогаю, чем могу. Здесь ведь у вас и сдохнуть недолго.

«Особенно поодиночке…»

– Ну ты это… Того самого… Смотри, не очень… – сразу посуровел Собакин. – Я ведь при исполнении…

Махнул рукой, высморкался и пошёл прочь. В сортир, к туалетчику Петухову. Правда, и там нынче не стало былого декадентского великолепия, даже совсем наоборот, сделалось очень невесело. Ни пожрать, ни выпить! Евтюхов теперь не очень-то шастает за институтский забор. Говорит – не дурной. Сам ни за что не пойду и другим не советую. С этой тварью, мол, лучше не связываться. Минули золотые денёчки.

– При исполнении так при исполнении. – Юркан посмотрел Андрону Кузьмичу в спину и мысленно перекрестился. Тот хоть вроде и разговаривал дружелюбно, но властью от него веяло нешуточно, а значит, держаться следовало подальше. У таких, как Собакин, рассуждение одно: «был бы человек, а статья найдётся». Дождавшись, пока майор скроется, Юркан направился к облезлой, помнящей лучшие времена «хрущобе». Вошел в мрачный неуютный подъезд, начал подниматься по грязным ступеням. Вот она, мерзость запустения. Как-то всё же лучше, когда заплёвано, зассано. Какие ни есть, а признаки жизни… Во всем подъезде – две души жильцов. Натаха да чудик один, обитающий этажом выше. Алконавт, но тихий покамест. Прозвище у него ещё такое чудное. Ахти… Ихти… Тьфу. Совсем памяти не стало.

А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят восемь. Как всегда – незапертая.

– Юрочка пришёл, хороший, – послышался голос Натахи, когда Юркан ещё только шагнул в прихожую. – Я здесь, Юрочка, здесь. На кухне я.

В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом. Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд снулый, отрешённый, неживой… голова седая. Что в этот раз пустила на дрова – шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили, суки…»

– Что, никак бензин закончился? – Юркан со вздохом посмотрел на новоявленную «буржуйку», щёлкнул по канистре, зашуршал пакетом. – Вот… керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнёт. – Он вытащил полукопчёную колбасину, пару банок тушёнки, сыр, буханку хлеба. – Ты сегодня хоть ела чего, мать? – В голосе Юркана звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. – Ты уж прости, больше ничего не привёз. Никак…

– Ой, Юрочка, спасибо, – по-детски обрадовалась Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котёнка. – Шершавый какой. Как кора у березки…

Чувствовалось, что вопрос питания её не волновал совершенно.

– Ты давай поешь, поешь… – Юркан вытащил нож, отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. – Вот.

В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и хорошо, что Серёга не дожил… не увидел…

– Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? – Натаха повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. – Что, плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелёненькую. На ящерку похожую. Глазастенькую.