То, что наш союз предначертан свыше, было чистой правдой, но знать все подробности сенату незачем.

– Вижу по вашим лицам, как вы счастливы и воодушевлены, отцы сенаторы. И, чтобы ободрить вас еще больше, я подарю вам то, что, по вашим словам, радует вас сильнее всего на свете – мой танец…

И я дважды хлопнул в ладоши своему флейтисту.

Не знаю, танцевал до меня кто-то в курии или нет. Калигула был скромнее – он для своей ночной пантомимы все же вызывал сенаторов к себе во дворец. Может быть, движения метавшегося по курии Цезаря походили на танец – такой пляшут иногда смертельно раненные на арене бойцы, и длится он недолго.

Сенаторов я, конечно, не боялся. Но после этого дня я удвоил охрану и три месяца ублажал народ угощениями и гонками колесниц.

Аквилия согласилась сразу. Она призналась, что полюбила меня еще в тот день, когда увидела на Палатине мой восточный портрет, посланный из Никомедии сенату.

– Даже если меня зароют в землю, – сказала она, – я не буду об этом жалеть.

– Тебя не зароют в землю, – ответил я. – Тебя вычеканят на монетах. А если меня убьют и тебя захотят судить за нарушение обета, ты скажешь, что подчинилась приказу сената. Ты ведь не могла нарушить закон.

– Разве это приказал сенат?

– А разве еще нет? У меня есть предчувствие, что он вот-вот это сделает.

Получить от сената такой приказ, конечно, не составляло труда. Жизнь в Риме хороша тем, что все чудачества императора сразу же получают надлежащую юридическую базу – этим мы и отличаемся от варварских восточных деспотий, даже не понимающих, что такое верховенство закона.

Аквилия была прекрасна и чиста. Назвав ее когда-то последней девственницей Рима, я не так уж далеко отошел от истины. В ее чистоте была такая сила, что рядом с ней я тоже ощутил себя чистым и новым – как будто стал на пять лет моложе. Она была старше, я куда опытней – и это нас уравнивало.

Камень сделал мне прекрасный подарок. Мне ведь было уже почти семнадцать, и Венера больше ничем не могла меня удивить – «ни спереди», как острил мой приятель Иерокл, «ни сзади». Я и не подозревал, что моя пресыщенная, утомленная и многоопытная душа способна так сильно полюбить. Мне даже неловко было за те смешные чудачества, которые я называл любовью прежде.

Аквилия, как все весталки, коротко обрезала волосы – и по моей просьбе продолжала носить жемчужную ленту на голове после того, как стала моей женой. Вскоре после того, как ее профиль выбили на монетах, такая прическа вошла в моду. Какой сестре не хочется походить на сестерций? Таких в Риме нет.

Аквилия была единственной, кому я рассказал про свои разговоры с Камнем – и даже про то чудесное и неописуемое, что было мне открыто.

– Ты стала моей не по прихоти, – сказал я ей. – Ты стала моей по выбору Камня.

Я думал, эти слова ободрят ее – но она разозлилась. А потом заплакала.

– Я предпочла бы стать твоей по твоему собственному выбору. Как угодно безрассудному. А теперь я не знаю, любишь ты меня или нет…

– Если бы я не любил тебя, – ответил я, – Камень не связал бы наши судьбы… Камень и я – одно и то же.