Тим казался мне куда интересней и круче этих буддистов.

Он, впрочем, тоже был образцом американской душевной чистоты, не ведающей, как она ежеминутно согрешает – и поэтому эдемически невинной. Я была уверена, что он скорее удавится на своем галстуке, чем скажет вслух n-слово, но при этом он без всякой внутренней печали шутил про французов так:

– Как узнать, что у вас дома побывал француз? Ваш мусорный бак пуст, а собака беременна.

Правда, он пояснил, что это не его слова, а цитата из Стивена Кинга – но тут же добавил свое:

– А как узнать, что побывал немец? Все то же самое, только над мусорным баком висит счет за сортировку мусора.

У Кинга, пояснила Со, подобное было написано не от лица автора – так говорил один из малолетних героев. К заслуженному писателю – вернее, к его юристам – вопросов, естественно, не было. Но у меня сложилось ощущение, что Тим не слишком любит Старый Свет. Евросоюз он называл не иначе как рейхом. А про европейскую культуру сказал так:

– У нее есть два постоянно перемежающихся модуса, или фазы. Первая, довоенная – сублимация пошлости в фашизм. Вторая, послевоенная – сублимация фашизма в пошлость. Сейчас вторая, но скоро опять начнется первая…

Он сказал «kitsch», но Со заверила, что имеется в виду именно русское понятие «пошлость», для которого в английском нет точного перевода, потому что англо-саксы пошлости не видят и не ощущают. Как будто ее ощущают современные русские, вздохнула я.

Про русских Тим при мне не шутил. Сперва я подумала, что из-за деликатности. Но Со только махнула рукой.

– Про русских уже давно не шутят. Ими детей пугают… Не подумай только, что Тим против Европы. Когда он говорит с европейцами, он точно так же кроет американцев. И называет Америку империей зла. Он не отождествляется ни с одной нацией.

– Гражданин мира?

– Негражданин, – улыбнулась Со.

Чтобы понять эту шутку, надо было знать про русских в Прибалтике. Со знала. Но именно после этого я впервые допустила, что она может показаться какому-нибудь французу идеальной француженкой точно так же, как мне кажется идеальной русской. Я ведь ничего на самом деле про нее не понимала. А про Тима – и того меньше.

Если сравнивать Тима с домом, у него было два уровня – надземный и подземный.

Наверху возвышался солидный приличный особняк с распахнутыми дверями и окнами, открытый для всех и обставленный по последнему мэйнстримному каталогу – стесняться там можно было только самого американского мэйнстрима. В этом верхнем строении не имелось ни червоточин, ни тайн.

Но под домом была лестница, черными зигзагами уходящая вниз – и, даже побывав на нескольких подземных площадках, я не знала, куда она ведет.

Tim or Fay – в этом каламбуре заключалось самое точное описание. Как в дневном Тиме не было никакой глубины и тайны, так в ночном и сумрачном Фее не оставалось никакой американской недалекости, словно это был человек из другого измерения. Эти две личности не пересекались. Просто в верхней части дома был люк, ведущий вниз.

Его дневные мнения, впрочем, состояли не только из медийного мэйнстрима – еще там присутствовал «locker room talk»