— Почему ты передумала?

— Представила, какое разочарование он испытает, поняв, что все еще жив. Он был счастлив, что уходит так, как выбрал сам!

— Алсу, я не знаю, что говорили тебе другие пациенты, но точно уверен, что Суворова о смерти не просила.

Девушка опустила глаза.

— Не прямо…

— Суворова была активной женщиной, и ее болезнь не носила необратимого характера! Рано или поздно для нее нашелся бы протез, я бы его поставил, и она продолжила бы бегать в свою церковь и заниматься… чем она там занималась, понятия не имею!

— Хорошо, — подняв на Мономаха взгляд, ответила Алсу, — Суворова, единственная из всех, умерла не потому, что хотела этого, хоть и постоянно жаловалась на жизнь. Она умерла, потому что нагадила тебе без всяких на то причин!

— Что?!

— Ты был единственным, кто небезразлично отнесся к ее судьбе. Ты звонил в разные инстанции, договаривался с сестринским уходом, принял ее в свое отделение, хотя, по совести говоря, за нее нес ответственность Тактаров. Он скинул с себя старушку, свалил ее проблемы на тебя, и Муратов его поддержал. А она тебя предала!

— Алсу, что ты такое говоришь? Суворова не была мне другом, и у нее не было передо мной обязательств! Ее пугала сложившаяся ситуация, она думала, что единственный выход — достучаться до более высокого начальства, чем главный врач больницы. Суворова не поверила, что я сделаю все для ее выздоровления — и только!

— А должна была! — упрямо вздернув подбородок, возразила Алсу. — Она написала на тебя жалобу, папа мне ее показывал, вместе с анонимками и доносами Тактарова. Но дело даже не в этом. Останься она жива, тебя бы затаскали. Возможно, даже уволили бы, ведь Муратов спит и видит, как бы тебя выжить из больницы. Уверена, у него есть кандидат на твое место — такое «светило», которое вмиг разгонит все отделение! Мало того, что одним своим существованием Суворова доставляла тебе массу хлопот, так она еще и писульку в Комитет настрочила. А с ее смертью то письмо теряло всякий смысл, ведь ты успешно провел операцию, и тебя никто не смог бы ни в чем обвинить… Теперь ты понимаешь, что она должна была умереть?

Логика Алсу выглядела безупречной с учетом ее вероятного диагноза, поэтому Мономах не стал спорить, а спросил:

— А что насчет Гальперина?

— Я не имею к этому отношения. Он не вписывался в мои понятия о человеке, нуждающемся в помощи: у него была семья, деньги и влияние. И уж точно он собирался жить вечно, несмотря на болезнь!

— Девочка моя, что же ты натворила!

При звуке знакомого голоса Алсу вскочила на ноги и задрала голову: со второго этажа быстро спускался Азат Гошгарович Кайсаров.

— Папа?! — пролепетала девушка, отступая назад и упираясь в диван. — Что ты здесь…

Вместо ответа Кайсаров подошел к дочери и привлек ее к себе. Она с облегчением ребенка, который потерялся в универмаге и уже не надеялся, что его найдут, прижалась к его широкой груди. Мономах молчал. Их знакомство с отцом Алсу нельзя назвать успешным, однако сейчас он вел себя так, как и ожидал Мономах, когда приглашал его присутствовать при их с Алсу разговоре. Только родители любят детей безоговорочно, а не за их достоинства. Дети могут ошибаться, вести себя отвратительно, ненавидеть родителей — они будут прощены. Дети могут даже совершить преступление, но для родителей они все равно останутся детьми. Возможно, потому, что они помнят их маленькими, неиспорченными существами и винят себя в том, что допустили ошибку в воспитании? Хотя в случае Алсу это, пожалуй, не так. Она искренне верила, что поступает правильно, а ее поступки были продиктованы сочувствием. Мономах вспомнил, что она говорила о сохранении достоинства. Нет ничего страшнее, чем оказаться беспомощным, полностью зависящим от других. И даже если другие не считают тебя обузой, омрачающей их существование, этот факт ничего не меняет. И все же не Алсу и не кому-то другому решать судьбу таких людей. Мономах не слишком хорошо разбирался в психиатрии, но подозревал, что ей поставят диагноз: ситуация слишком очевидна, чтобы возникли сомнения.