Тут же раздаются снаружи странные шаги, будто железом стучат по старым плиткам галерейки.

— Коня они припёрли, что ли? — удивляюсь я. — Вроде до ёлок далеко.

Бабушка озадаченно смотрит на меня, затем за окна на галерейку, передвигает по столу плошки, кашляет в кулак и что-то быстро бормочет, прикрыв половину лица руками.

Я всегда чувствую, когда применяют Дар. У меня от этого звенит в ушах. Я слышу реку.

— Бабушка, — говорю я. — Адвент!!!

— Saluprofundoseptesdomus, — долетает до меня из-за бабушкиных ладоней. — И как я то не знала… То магия кухонна, она…

Шаги на галерейке обрываются. Тихонько звякают стёкла.

— Биу-бау-бац, — говорю я. — Гадать и колдовать нельзя.

— Нельзя прясть, плести, — мягко отвечает бабушка, — перерывать взрослых и лучше не ездить…

— На трамвае, — радостно сообщаю я. — Всё, я на рынок ни ногой.

Бабушка сдвигает очки на переносицу и решительно поводит по гречке ладонью, крупное запястье, длинные пальцы, коротко остриженные ногти — артрит обошел стороной её руки.

— Добже… — говорит она подозрительно тихим голосом.

Я начинаю выкидывать первые камушки на тарель с ласточками, камешки звонко цокают по фаянсу. Женевьева выходит замуж. Бабушка звучно сморкается.

— До чего ты дочитал? — спрашивает бабушка, цепко выбирая из гречки проворные черные частички.

— Збышка не казнили, — отвечаю я.

— Раны Господни, — супит брови на неуловимый камешек бабушка. — Сама волнуюсь, когда он на эшафоте. А вдруг отрубят голову…

— Ну и про что же писать дальше, там ещё триста страниц? — несколько пренебрежительно отзываюсь я и оцарапываю палец осколком стекла.

Бабушка встает, из недр буфета достает пластырь, пузырёк со спиртом, вату. Протирая порез, говорит:

— Про любовь, про месть, про войну…

— Щипет… печёт, — попискиваю я, тряся заклеенным пальцем.

— Так всегда в жизни — щипет, а потом печёт, — сообщает бабушка, инспектируя кастрюли на плите.

— Вы, бабушка, смеётесь надо мной, — констатирую я сердито.

— Ни однего моменту, — говорит бабушка, поднимая вверх правую ладонь. — Слово гонору[7].

Линия жизни у неё глубокая, тёмная и переходит на запястье.

— Должен мне верить.

— Разве есть выбор? — жалуюсь я окроплённой кровью гречке.

— Вы опять затащили магнит к себе, — говорит бабушка. — Сходи бегом до покоя, верни сюда прыбор.

— Ходят бегом только пони, — сообщаю бабушке я. — Вы хотите прогнать меня.

— То и есть ваше «сразу», — говорит бабушка. — Ляпать словом напролом. Но иди скорейше, пони.

В комнате темно и холодно, время от времени по галерейке проходит кто-то из соседей — быстрая тень пересекает потолок, стену, кажется, что оборачивается — и глядит на меня с потолка, цепко. Умеют ли тени смотреть? Магнит нашёлся на столе, под книжками.

— Лесик, — зовёт меня бабушка. — Что ты шукаешь тем магнитом? Шлем рогастый?

— Железные башмаки, — отвечаю я ей уже в кухне. Всюду приятно пахнет озоном, зельем, ворожбой — и голос реки, препятствующей и возвращающей, становится слышен отовсюду, говоря мне…

— Для чего те мешты? — спрашивает бабушка. — Однайти крулевну? Бо́сым легче, факт.

— Лучше клад, — отвечаю я. — Или сокровище.