— Да я тут кое-что с собой взял, — продолжил я, — знал, куда иду. Люди говорили.

— Говорят не только люди, — важно ответил Гидеон и обернулся. — Как же ты, Рональд, помолодел, — сказал он.

— А про тебя так не скажешь, — бабушка выступила у меня из-за спины. — Да и он что-то плох, змордовал ты мурашку, — с этими словами она достала из кармана банку. Существо в ней нервически похаживало по дну, шевеля длинными усами.

Гидеон нахмурился, слез с кряхтением со стола, обошел его, встал напротив бабушки и сверля её острым бородатым подбородком, заявил:

— Отдай!!

И они перешли на немецкий.

Очень, очень удобный язык, чтобы поругаться.

Гидеон был как-то мельче в кости и несерьезнее, чтобы вот так вдруг отнять банку силой. Он протрещал длинную руладу ругательств — стало сыро, пол в комнате сделался скользким, одна из болванок чихнула.

Бабушка вернула сухость буквально одним дуновением, перейдя затем на понятный язык и пробормотав:

— Ах ты клоп! Schlafmütze!!

Гидеон, прокричав тоненько нечто злобное, изловчился и подпрыгнул, его маленькая лапка мелькнула в сантиметре от банки. Бабушка подняла банку вверх, вторую руку с сумкой прижала к груди и насупила брови. Болванки отбросили всякую сдержанность и начали радостно орать «Бей!!», не адресуясь конкретно ни к кому из дуэлянтов.

— Вы, бабушка, просто как Свобода, — мечтательно проговорил я, — не хватает только короны.

Зыркнув на меня, Гидеон сменил тактику: выхватив откуда-то ножницы, он взмахнул ими, щелкнул и рявкнул: «Руэ!!!». Болванки смолкли, на проступивших было на них лицах пропали рты.

— Успокойся, успокойся, спокуй, — сказала бабушка. — Тутай нет зла.

При этих словах её пальто на зеркале чуть заметно колыхнулось.

— Ладно, — сказал Гидеон, посопев, — миру — мир. Давайте чай пить.

Мы чинно встали вокруг стола. Я разлил чай по чашкам, воцарился аромат вишни и цедры, бабушка очистила мандарин.

— Держи, Гидеончик, — сказала она, — и не ругайся при детях.

Гидеон взял у нее мандарин, покопавшись в плетенке, выбрал сухарик, макнул его в чай, горестно вздохнул, надкусил его и сказал:

— Ладно. Бери… Отдаю, но не надолго. Вернёте банку сразу… После.

— Ты, конечне, извини Гидеон, — сказала бабушка, — но склянку верну на Сильвестра[36].

Гидеон яростно сверкнул синими глазками:

— Я что, должен, все время говорить «да»?

— Ты пойми, — продолжила бабушка, крутя чашку с чаем в руках, — то не примха, то мус[37]: он не оставит нас в живых, он же доберется до всех. Даже сёстры, я уже говорила тебе, согласились помочь, даже сёстры, а ты ведь знаешь, какая у них ситуация. Такое.

— Сёстры? — спросил Гидеон. — Ты была у сестёр?

— Ну, внутрь не заходила…

Гидеон раздумчиво сгрыз сухарик.

— Так и быть, — сказал он. — Банку можете взять… Я сам приду за ней. Попозже.

— Собираешься помародерствовать на развалинах, Гидеон? — медоточиво спросила бабушка. — Так он не оставит ничего, если что. Ничего. Ниц.

Гидеон нахмурился. С присвистом отпил чай и сказал:

— Таки не верю тебе, что все настолько плохо. Ты же всегда выкручивалась. Даже при немцах.

— То прошло, — очень просто сказала бабушка. — Я молодая была, а сейчас… Сейчас вельми удачно выбрано время: я в ситуации, что не могу сказать «нет».