Они с Гаспаром переглянулись, поняв, что нашли то, за чем сюда проникли. Маделин сразу подумала о приеме «пентименто» – закрашивании фрагментов, увидеть которые можно было бы только в инфракрасном свете. Где-то она читала, что многие картины Ван Гога скрывают под слоем пигмента другие произведения, написанные им раньше. Гаспару пришло в голову «Сотворение мира» – знаменитое полотно Курбе[43], которое художник, не желавший шокировать обывателей, на многие десятилетия спрятал под деревянную панель с банальным зимним пейзажем.

В железном ящике под столом воспитательницы нашелся нож. Гаспар с замиранием сердца подцепил им край одной из картин и увидел под ней толстый слой целлофана – чехол, защищавший другое, настоящее полотно.

Маделин добилась того же, осторожно орудуя ножницами.

Минут за десять они «расчехлили» спрятанные картины, потом отошли на несколько шагов, присели на скошенную крышку парты и восторженно уставились на открывшееся их взору чудо.

Три последние картины Шона Лоренца были еще прекраснее, еще удивительнее, еще сильнее сбивали с толку, чем все, что Маделин и Гаспар могли вообразить.

И не беда, что класс освещала единственная желтая лампочка: казалось, картины сами источают свет.

На первой вился на антрацитовом фоне черный лабиринт. Это напоминало некоторые работы Сулажа. Мрачность цветового решения не мешала картине сочиться светом. Тут не обошлось без загадочной алхимии: черная поверхность отражала бледный свет помещения и превращала его в серебряные отсветы, завораживающие вспышки.

На второй картине чернота уступала место более отрадным оттенкам: свинцовой белизне с серо-розовыми отблесками, по мере приближения к центру приобретавшими насыщенность и яркость. Игра света рождала не то проход, не то туннель, не то сияющий поток, пронизывавший лес белых теней.

Третья картина была самой красивой, самой необычной, самой неожиданной. Это был совершенно голый холст, казавшийся то ли жидким, то ли опущенным в ртуть. Он ставил в тупик своей почти однородной белизной и подталкивал к бесконечным вариантам интерпретации. Гаспар увидел на нем лучи большого зимнего солнца, отражающиеся от уходящих за горизонт снегов. То был само беспримесное, вечное, не загрязненное человеком естество, где небо и земля избавились от границ.

Для Маделин это была могучая белая спираль, головокружительное поле света, оно захватывало, впитывало в себя, проникало в потаенные уголки твоего существа.

Оба несколько минут не могли шелохнуться, как два кролика в свете фар, – столь велико было потрясение. Волнующий свет действовал как гипноз; казалось, сейчас он все вокруг проглотит.

Вопль полицейской сирены на улице вывел их из транса.

Испуганный, Гаспар первым делом выключил электричество, потом опасливо выглянул в окно. Мимо пронесся полицейский автомобиль. Свернув на бульвар Распай, он скрылся из виду.

– Ложная тревога, – с облегчением сообщил он Маделин.

Она не шевелилась, не сводя глаз с третьей картины, мерцавшей в темноте. Им обоим теперь открылось, зачем Лоренцу понадобились фосфоресцирующие пигменты, о которых так увлеченно рассказывал Файоль. В темноте картина обретала совершенно иной масштаб и исполнялась смысла. То, что раньше казалось однородной белизной, оказывалось тщательнейшей каллиграфией, оборачивалось сотнями светящихся букв. Маделин шагнула к картине. Гаспар сделал то же самое и понял, что буквы образуют бесконечно повторяющееся послание.