— La cáscara по es la cosa,[886] — сказал он. — Выглядит так же, да. Но сущность у нее другая.

— ¿Y la tercera historia?[887] — спросил Билли.

— La tercera historia, — сказал цыган, — es ésta. El existe en la historia de las historias. Es que ultimadamente la verdad no puede quedaren ningún otro lugar sino en el habla.[888] — Он выставил перед собою руки и стал смотреть на ладони. Так, словно они могли быть заняты работой, которой он им не задавал. — Прошлое, — сказал он, — это всегда спор разных претендентов. Воспоминания со временем меркнут. Образы, которые имеются в нашем сознании, нельзя сдать на хранение. Наши близкие, когда они посещают нас во снах, — это уже незнакомцы. Даже правильно видеть и то трудно. Мы ищем подтверждений, но мир нам их не предоставляет. Это и есть третья история. История, которую каждый человек лепит из того, что ему оставлено. Из каких-то обломков. Каких-то костей. Слов умершего. Как из этого сделать мир? Как жить в таком мире, если и сделаешь?

Он бросил взгляд на ведро. Пар больше от него не шел, и он кивнул и встал. Рафаэль тоже поднялся, взял вещмешок, повесил его себе на плечо, поднял ведро, и все пошли вслед за цыганом через кусты туда, где лежал конь. Там один из мужчин встал на колени и поднял с земли коню голову, а Рафаэль достал из мешка кожаную воронку и отрезок резинового шланга; вместе они открыли коню рот, он смазал шланг жиром и вставил его коню в глотку, после чего навернул на шланг воронку, и без лишних церемоний они принялись заливать содержимое ведра в коня.

Когда закончили, цыган смыл с груди коня запекшуюся кровь, осмотрел рану и, набрав со дна ведра две полные горсти вареных листьев, наложил их на рану в виде припарки, которую накрыл мешковиной и привязал веревкой, обернув ею коня вокруг шеи и пропустив ее позади передних ног. Когда все сделал, встал, сделал шаг назад и остановился, вперив в животное долгий задумчивый взгляд. Конь выглядел действительно очень странно. Наполовину подняв голову, он с прищуром посмотрел на них, хрипло выдохнул и опять улегся в листьях, вытянув шею.

— Bueno, — сказал цыган. Он поглядел на Билли и улыбнулся.

Стоя уже на дороге, цыган чуть ниже надвинул на лоб шляпу, плотнее подтянул под подбородок ее шнурок с застежкой из куска украшенной затейливой резьбой птичьей кости и снова глянул в сторону волов, плота и аэроплана. Потом бросил взгляд между деревьев — туда, где на развилке нижних ветвей мексиканского можжевельника, упакованное в чехол от походной постели, лежало тело Бойда. Остановил взгляд на Билли.

— Estoy regresándole a mi país,[889] — сказал Билли.

Цыган опять улыбнулся и посмотрел на север, куда вела дорога.

— Otros huesos, — сказал он. — Otros hermanos.[890]

Сказал, что еще ребенком он много путешествовал по стране gabacho.[891] С отцом вместе они ходили по улицам городов американского Запада, собирали всякий утиль и вещи, выброшенные на свалку, потом все это продавали. Иногда в выброшенных коробках и чемоданах они находили старые фотографии и дагерротипы. Эти портреты представляли собою ценность только для тех из ныне живущих, кто знал изображенных людей, но годы шли, и постепенно таковых не осталось. Однако его отец был цыган, и голова у него была цыганская, и он стал эти потрескавшиеся и выцветающие изображения подвешивать бельевыми прищепками к проволоке, натянутой под пологом их кибитки. Так они там и висели. Никто ни разу ими не заинтересовался. И уж тем более не жаждали покупать. Через какое-то время сын стал сочинять назидательные истории с участием этих персонажей, для этого он вглядывался в коричневатые, вирированные в сепию лица, искал в их чертах секрет смерти, который они, быть может, донесли в себе из тех времен и приоткроют ему. Эти их лица стали ему как родные. Судя по старинным одеждам, они уже много лет как умерли, но он представлял их себе живыми — вот один сидит на ступеньках крыльца, а вот другая в кресле, вынесенном во двор. Все прошлое, все будущее и все мертворожденные мечты разом прижгло одной вспышкой магния, пойманной в ящичек камеры. Он шарил и шарил взглядом по лицам. В этом — проглядывает легкое недовольство. А на этих видна печаль. Может быть, даже и не печаль, а предчувствие разочарования тем, что тогда еще не наступило, а теперь навсегда ушло.