Потом он рассказал о порогах на реке, об огромных валунах, сужающих русло, о том, как ночью в горах прошел дождь и вспухшая река, прорываясь сквозь теснину, загрохотала, словно скорый поезд, а вечером опять хлынул дождь, да не абы как, а на много миль, по всей длине этой великой расселины земной коры; дождь шипел в их костре из плавника, и незыблемая скала над потоком, на которой они устроили стоянку, ходила ходуном и вздрагивала, как испуганная женщина, а когда кто-то что-то говорил, слова не выходили — их не принимал воздух, и так до предела наполненный шумом преисподней.

В теснине они провели девять дней, дождь все лил, река вздувалась, и в конце концов они оказались заперты в расщелине скалы, как застигнутые паводком полевые мыши, — семеро мужиков без еды, без огня, при этом скала трепетала так, будто вот-вот разверзнется под ногами, будто весь мир сейчас будет смыт этим потоком; они даже договорились, чтобы ночью кто-нибудь дежурил, пока он не задал самому себе вопрос: а что проку-то с такой вахты? Чем она поможет, ежели и впрямь?..

Прикрывавшая ведро бронзовая тарелка приподнялась, оттуда вылезла зеленая пена, по стенке ведра пробежала струйка, и тарелка тихо легла на место. Цыган вытянул руку с самокруткой, стряхнул пепел в угли.

— Nueve días. Nueve noches. Sin comida. Sin fuego. Sin nada.[883]

Вода поднялась, и они связали плот, пустив на него сперва веревку от лебедки, а потом и лесные подручные лианы, но река поднялась выше, разнесла плот вдребезги, и помешать этому было нельзя никак, а дождь все лил. Сперва смыло крылья. И он, и все его люди висели, в ревущей тьме прицепившись к скалам, как загнанные в ловушку обезьяны, немо перекрикивались в этом мальстрёме, и его primo[884] Масио стал спускаться, чтобы получше закрепить фюзеляж, хотя какой в нем прок без крыльев, было неясно, а в результате и самого Масио едва не смыло и не унесло. На десятый день утром дождь перестал. В серых, сырых рассветных сумерках они спустились со скалы, но у них не стало самого предмета их трудов, река так все подчистила, будто самолета никогда и не было. Вода между тем продолжала подыматься, и на следующий день утром, когда все сидели, вперив взгляды в гипнотическое мельтешение потока, порог, располагавшийся чуть выше по реке, изверг из себя утопленника; бледный, как огромная рыбина, кружа прямо под ними в пенных завихрениях, он немного поплавал лицом вниз, словно что-то ищет на речном дне, а потом попал в стремнину и унесся по течению продолжать путешествие. Судя по внешнему виду, он уже давно был в пути, поскольку одежды на нем не оставалось, как, впрочем, и кожи, которую всю, за исключением крошечного клочка с волосами на макушке, стесало, пока несло по камням. Кружа в водоворотах, он двигался разболтанно и несвязно, как бескостный. Как какой-нибудь инкуб или размокший манекен из папье-маше. Но когда он проплывал мимо, они увидели в нем то, из чего сделаны люди, и как раз этого лучше бы им было не видеть. У него торчали наружу кости и связки, видны были частые планки ребер, а сквозь выцветшую от воды, где не содрана, кожу проглядывали темные очертания органов, которые внутри. Покружившись, он набрал скорость и нырнул в ревущую струю, как будто в низовьях его ждет неотложная работа.