В Эрмитаже много раз бывали всей комнатой, да потом я одна ходить стала. Девушки всё бегом, бегом. Уж Валя Клещова на что сердечная подружка, а и с той поссорились, как стала меня донимать: ну что ты в каждую картину нос тычешь, столбом стоишь? Любила я галерею 1812 года. Какие лица там! Одной хорошо, стоишь, глядишь и чего только не передумаешь. Прошлую жизнь представляешь, радуешься, что Россия таких людей вырастила. Спасли страну от нашествия Наполеона, людей от рабства избавили, от разоренья.
Много картин мне нравилось, да не все понимала. Очень сердце моё тронула большая такая картина «Возвращение блудного сына». И сын состарился в дальних странах, и отец ослеп от слёз, ожидая, а он вернулся бедный, больной, и всё ему простилось. Вот и я приезжаю на каникулы, мама не знает, куда меня посадить, других детей, ни Настеньки, ни Любы, для неё уже не существует. Странно как, правда? Я к мамушке на ферму бегу, она дояркой работает, начинаю ей помогать, она подойник вырвет, сердится — ты устала, ты гостья, отдыхай. А когда я с малых лет тут с ней пропадала — и сено тяну, и навоз чищу — ничего, так и надо, не уставала, выходит.
В Русском музее у нас уроки были. Нас водил преподаватель литературы. Сколько знал! Бывают же такие люди. О ком ни спроси, про какое произведение ни заговори, — он на память сразу начинает. Два месяца ходили — он как-то договорился, и с нас платы не брали. Потом раза два в Эрмитаж водил и так рассказывал, что у меня с глаз словно пелена спала. Мне до этого стыдно было глядеть на голых, которые на картинах, а как он тонко объяснил и про красоту тела, и про мифы, про легенды. Я-то думала, что это старые художники озорничали или для толстопузых буржуев старались, по их заказу… Водил он нас и по тем улицам, где ступала нога Пушкина, показывал дом, где жил бедный страдалец, ездили мы и на место, где поэта ранил француз. Погоревали мы там с Валей Клещовой в сторонке, жену его пожурили за то, что не уберегла гордость России. Сказывают, ветреная она была, а он в ней души не чаял. Вот и станешь думать, как жить. Может, надо не пускать любовь в сердце, пусть она уголёчком тлеет, а не пожаром полыхает?
Анна осторожно вытянула руку из Алёшиной ладони, поправила отсыревшие волосы, глянула на него долгим пристальным взглядом.
— Зябко, может пойдём? — спросила она и, не ожидая ответа, продолжала. — Так люблю на лодке кататься, я тут утречком, когда плавала, присмотрела на том берегу челнок, да неведомо, чей он. Без вёсел, воду вычерпаем, а погрести можно и дощечкой какой, нам рекорды не ставить. В Пушкине на царском пруду катались. Страшно подумать — каких-то всего тридцать лет назад царские дочки с кавалерами развлекались, а теперь мы хозяйничаем, прионежские девушки. Нас из Шелтозерского района было человек пять, на следующий год приехали ещё Маша Анхимова, Катя Андрушова. Уже я их водила по музеям да по театрам. Билеты на спектакли нам давали в учебной части, иногда профком платил.
Помнить буду всю жизнь драму «Мария Стюарт», очень переживала я после того, как побывала в Летнем саду на постановке «Сожжение Джордано Бруно». Ходили и на весёлые, смотрела «Свадьбу в Малиновке», все хохочут, а мне не смешно чего-то. И на фильмах Чарли Чаплина мне было стыдно, хотелось крикнуть — ну над чем вы смеётесь, над горем людским смеётесь, над бедностью обездоленных! Валентину мою словно кто щекочет, я её одергиваю, а она своё заладила — посмотри, весь зал корчится от смеха.