— Цыганочку ему не осилить, слишком большие обороты! Давай барыню!

Марийка, подбоченясь, стала против Героя, вызывающе глянула ему прямо в глаза, потом, снисходительно улыбнувшись, не торопясь вынула из-под манжета кофточки беленький платочек с ромашкой, плавно взмахнула им и медленно, важно поплыла по кругу. Она глянула на баяниста, засмеялась, сверкнув ровными, как чесночинки, зубами, пошла снова по кругу, вглядывалась в восторженные лица лётчиков, зная, что вот сейчас появится тот, с насмешливым взглядом. Баянист, сам поддавшись танцу, склонив голову к баяну, вёл мелодию на удивление чётко, убыстряя её с каждым кругом.

Анна не увидела, вышел ли сам Герой, или его вытолкнули силой, увидела только, как он неловко ударил об пол каблуками щегольских брезентовых сапожек, пошёл вокруг Маруси, плывшей царственной лебёдушкой, затем хлестнул пятернёй по голенищам, по рту и пустился вприсядку. Что тут началось! Зал застонал, загудел. Лихо писал коленца лейтенант, ничего не скажешь, и лишь под конец сплоховал, споткнулся и повалился кулем прямо к ногам Марийки, но мигом вышел из положения — став картинно на одно колено, выбросил высоко к Марийкиным неистовым глазам руки. Ане показалось, что сейчас от аплодисментов рухнет потолок столовой. Она гордо глянула на Алёшу, приблизила губы к его уху.

— Вот какие карельские девушки! Запоминайте!

Алёша, серьёзный и сосредоточенный, улыбался краешками губ. Встретив взгляд Анны, показал кивком головы на широкие окна, за которыми сгущался вечер. Они протолкались к выходу и пошли на своё любимое место к реке.

— Бывало, прихожу в госпиталь на дежурство, Маша тут как тут, — взяв Алёшу под руку, стала рассказывать Аня. — «Бери гитару! — кричит, — Дуся уже с балалайкой в палате. Идём нынче к тяжёлым, там двоим совсем худо». Тумбочки раздвинет с шуткой-прибауткой, подушку подобьёт, кивнёт нам, мы эту «цыганочку» и заводим. «С морским выходом! Кто со мной? Ходи, черноголовая!» Играю я не шибко, хоть и целый год в кружок ходила в Ленинграде, да, видать, бог не дал таланту. Чуть стало получаться, так наш кружок распался, руководителя нашего в армию взяли, на финскую войну.

Аня замолчала, задумалась. Алёша внимательно посмотрел на неё.

— Как я завидую Маше, — очнувшись, продолжала Аня. — Вот так взять и выйти перед сотней незнакомых людей. Я бы тут же умерла от страха. Сказал бы кто: надо ради жизни чьей-то, — не смогла бы, просто ноги бы отнялись. И откуда во мне эта робость проклятая? Бывало, раненые просят — спой, сестрица, под гитару. Начну, им-то отказать нельзя, а в горле комок, стыдно, да и голос у меня слабый. Говорят, робость — сестра трусости?

Алёша не ответил, но крепко пожал её руку.

— В Ленинград приехала, вышла на морском вокзале, улицу Моховую, дом 37 спрашиваю, где наш техникум, тогда ещё политпросветшкола. Спрашиваю у людей, а голоса как бы нет, никто меня не слышит. Говорю, говорю вам, а интересно ли, Алёша? Только правду! Мне почему-то так хочется рассказать вам всю свою жизнь. Сама не знаю почему. Странно, так ещё никогда у меня не было. Проснусь и всё про вас думаю. Затем начну вспоминать мирные годы. Было ли всё это со мной? За что мне, обыкновенной девушке из далёкого вепсского села, выпало счастье жить в Ленинграде? И вот теперь мой Ленинград при смерти, — прошептала Аня. — Может быть, то, что я должна буду скоро сделать, поможет ему.