Кудряшов был мёртв. Калинина, потерявшего сознание, прикончили автоматной очередью в упор, сорвав с шинели финские знаки различия. Их двоих так и оставили лежать под стеной овина.

Контуженная Марийка, мотая отяжелевшей головой, еле стояла на ногах. Старший сержант послал за повозкой, и в ожидании двое солдат завели её в дом к бабушке Марии Антоновой.

Марийку толкнули на лавку у выскобленного стола, она стянула шапку, вытерла ею закопчённое, окровавленное лицо, тускло освещённое красноватым светом небольшой керосиновой лампы. С печи на неё глядели, не мигая, двое мальчуганов, Федя и Тимоша.

Бабушка Матвеевна засуетилась, достала из печи чугунок со щами, миску с тёплыми ржаными калитками.

— Ты чья будешь? — спросила бабка по-карельски.

— Отца и матери.

— Звать-то как?

Марийка не ответила.

— Из какого села?

— Пряжинская я.

Солдаты, плохо понимавшие карельский язык, косились на старуху, но не мешали.

— Щей сейчас налью, калитки бери.

— Не стану. Не надо мне уже ничего.

Как ни уговаривала Мария Матвеевна, Марийка к еде не притронулась. Так и просидела немо, прислонившись подёргивающейся то и дело спиной к стене, не мигая глядела на пляшущий оранжевый язычок лампы.

Когда уводили, Матвеевна украдкой сунула ей свои вязаные варежки.

— Спасибо, бабушка. Не пригодятся.

Её увезли на паданскую дорогу, туда, где справа, у развилки на Топорную Гору, стоял штабной домик и чернели высокие землянки егерей.

Допрашивали Марийку всю ночь. Она теряла сознание, её отливали водой, снова допрашивали, но она лишь мотала окровавленной головой.

Утром, чуть забрезжил хмурый рассвет, её повели на опушку леса. Там уже с лопатами трудились двое солдат. Яму вырыли неглубокую. Марийка шагнула на край её, собрала все силы, чтобы не качнуться, не упасть.

— После ночи всё равно будет рассвет, — сказала она громко, с трудом разлепляя обезображенные, запекшиеся губы.

Залп вышел нестройным, каким-то поспешным, трескучим. Выстрелы спугнули присмиревших птиц, и те ещё долго кружили над лесом, над белой чистой поляной, посреди которой чернел небольшой прямоугольник свежей земли.

Фомин и Афанасьев осели в рыбацкой избушке на берегу озера Ботен-ламби близ Селег у шестидесятилетнего рыбака Филиппа Федоскина. К назначенному дню 7-го ноября они начали собираться в Топорную Гору, но Федоскин уговорил их остаться — по всем дорогам рыскали егеря, а ему давно надо было в эту деревню, проведать больную племянницу. Федоскин заверил подпольщиков, что там у него есть верные люди, что всё он разузнает, выспросит в лучшем виде, а если найдёт разведчиков, приведёт их в Ботен-ламби.

Через два дня старый рыбак вернулся и поведал о трагедии в Топорной Горе. Записав слово в слово рассказ Федоскина, Фомин, благополучно возвратясь в начале декабря в Беломорск, вставил его в своё оперативное донесение — большое, толковое, занявшее около десяти страниц.

Андропов несколько раз беседовал с Фоминым, с Афанасьевым, ему никак не хотелось верить в смерть Марийки. Прождав ещё два месяца и получив новое печальное подтверждение, он написал полное скорби письмо родителям Марийки в Ивановскую область и обстоятельную записку в Москву лично первому секретарю ЦК ВЛКСМ Михайлову, в которой рассказал о Лисициной и Мелентьевой, приписав в конце, что, по его мнению, карельские комсомолки по праву могут стать в одну шеренгу с Зоей Космодемьянской, Виктором Талалихиным и что они заслуживают самой высокой награды Родины.