Следующие дни были вольготными. Они часто занимались любовью, и напряжение командира, заботящегося о благосостоянии подначальных, уступило место тягучим ночам после вечерни, когда она возвращалась после молитв и удовлетворяла взаимное вожделение, дабы еще больше времени проводить в молитвах, прося о прощении за сладострастные помыслы и деяния. Блэкстоун о молитвах и слышать не желал, да и ее заклинал не молиться за него, иначе она не будет выходить из часовни до самого утра.

Днем час едва тащился за часом; солдаты испрашивали разрешения подойти, чтобы разузнать у него о своих товарищах, ныне служащих ему, кто жив, а кто погиб. Спал он в постели Христианы с пуховой периной, держа ее в объятьях, но большинство ночей, когда их сплетенные тела во сне отстранялись друг от друга, он начинал чувствовать ломоту в мышцах спины, более привычных к жесткой койке с соломенным матрасом, и Христиана, проснувшись, находила его скорчившимся на половике и укрывшим свою наготу ее плащом. Каждый день тянулся куда медлительнее, чем обычно. Армейский быт в Шульоне напрочь стер у него из памяти, какой тихой и простой может быть жизнь в стенах замка. Марсель по-прежнему маячил перед глазами, как слуга своей госпожи и, подозревал Блэкстоун, наушник, зато выказывал исключительное умение обращаться с младенцем, и Бланш частенько присылала его привести мать и дитя в ее покои. Христиана вроде бы даже бровью не вела, когда Марсель опускался на ковер, где Генри лежал на спинке, похныкивая и суча крохотными ручками и ножками, как выброшенная на берег рыба, и брал его на руки, укутав в шаль. Со стороны слуга, мать и чадо выглядели полноценной семьей, находил Томас, наблюдая, с какой легкостью обнимают его сына. Сам Блэкстоун еще не разобрался, с какой именно нежностью надо обращаться с тельцем, напоминающим тушку цыпленка без костей. То, что его семя выросло в ноющего младенца, до сих пор повергало его в изумление. Его частица теперь живет в другом существе, как в нем живет частичка его отца. И тут, как снег на голову, обрушилось огорчение: он не сможет передать свое искусство лучника сыну, как поступил его отец. Впрочем, сказал он себе, нет смысла распускать нюни из-за чада. Если оно проживет год – удача, два – везение, а дальше уж как придется. Поднеся к губам Арианрод, он прикрыл глаза в безмолвной молитве двум мистическим женщинам – кельтской богине и Деве Марии, Матери всех детей, – испрашивая, чтобы младенец жил, дабы Блэкстоун мог разделить его жизнь.

– Хей! Хей! – крикнул Жан д’Аркур. Один из его соколов бороздил пасмурное небо в погоне за обреченным лесным голубем. Он души не чаял в своих новых соколах, расставив насесты для них чуть ли не в каждой комнате замка, кроме спальни, единственного места, где запреты Бланш нерушимы. Д’Аркур гладил и холил их, воркуя им какие-то нежности, будто сидящему на колене дитяти; зрелище неправдоподобное. Охотничий сезон почитай что закончился, но ему хотелось, чтобы Блэкстоун выехал с ним полюбоваться на красоту его птиц. Томас всегда чувствовал нечто такое, что мог бы назвать негодованием, еще отроком глядя, как лорд Марлдон охотится со своими соколами. Это развлечение знати – легкая добыча, дающаяся почти без трудов, совсем не похожая на промысел лесных жителей, освоенный ими с братом. Если бы они не могли поймать кролика силком или сбить птицу из пращи, они бы не ведали вкуса мяса неделями, а пользование пращой превращает око и руку в единое целое – идеальная выучка для лучника. То же самое чувство возникало снова, когда он, поправляясь в замке, наблюдал, как д’Аркур выезжает на охоту со своими птицами. Однако теперь, когда хищнику в колпачке на перчатке хозяина показали жертву и дали волю, Блэкстоуну пришла в голову иная мысль: он и сам как эта птица – обучен, ухожен и послан в погоню.