Но так как, выдвигая проекты, она называла себя самой обездоленной в смысле жилплощади, что незамедлительно каждый раз опровергалось, горсовет бездействовал. Это давало Альберте Герасимовне повод для «разоблачения» недобросовестных работников горсовета, игнорирующих справедливые требования советской женщины и матери-вдовы. Она писала в редакции газет, жаловалась в облисполком и выше.

Войну Альберта Герасимовна встретила как нечто не выходящее из ряда обыкновенных событий. На фронт ей провожать было некого, и она волновалась только по той причине, что стал ощутим недостаток продовольствия.

Когда немцы вступили в город, она первым делом потребовала от дочери, чтобы та уничтожила свой комсомольский билет.

— История меняется, — сказала она. — Вчера было нужно одно, сегодня необходимо другое. Из-за книжечки в красной обложке нет смысла рисковать своим будущим.

Дочь, считавшая мать очень умной и опытной в житейских делах, не стала возражать.

Когда маленькая книжечка обуглилась, Нина на некоторое время задумалась, потом, встряхнув головкой, перемешала пепел кочережкой. И канула вместе с темно-красной книжечкой в прошлое ее прежняя жизнь. Началась новая, пока еще неизвестно какая, но уже ворвавшаяся в комнату монолитным потоком звуков — мимо дома двигались немецкие танки.

Мать и дочь Амелины обрадовались Наде Рониной. С тех пор, как у Амелиных начали бывать эсэсовские офицеры, с ними перестали общаться соседи. При встречах не здоровались, а недавно кто-то на дверях их квартиры нарисовал фашистские значки.

Рассказывая об этом случае Наде, Альберта Герасимовна расплакалась от обиды.

— Что мы им сделали? — говорила она и осторожно, чтобы не смазать краску с бровей и ресниц, вытирала слезы тонким кружевным платочком. — Конечно, за одиноких слабых женщин некому заступиться — вот и готовы затравить. Ты сама, Наденька, подумай… Что предосудительного в нашем знакомстве с офицерами? Корректные, культурные люди. Немцы, мол! Какой предрассудок! По-моему, мужчина, будь он любой национальности, прежде всего мужчина. Я бы даже сказала, что иметь дело с ними куда приятнее, чем с нашими вульгарными, неотесанными мужланами! Могут меня за это хоть повесить, но истину я готова сказать в глаза любому! Да, да, да…

Нина прервала мать, заметив, что подруге надоело слушать ее бесконечную болтовню.

— Хватит, муттер. Дай и нам поговорить. Мы же столько не виделись… Пойдем, Наденька, в мою комнату.

— Как? — удивилась Надя. — У тебя своя комната?

Нина улыбнулась накрашенными губами.

— Проходи. Я тебе все расскажу, у меня вагон новостей. Зря ты не пришла ко мне раньше. Мы теперь взрослые девушки и можем распоряжаться собой самостоятельно. Мне в этом муттер не противоречит. Раньше женщины в восемнадцать лет уже имели детей, хотя я лично против. Фи! Возиться с пеленками…

Надя молча осматривала довольно просторную комнату, заставленную множеством нужной и ненужной мебели. Небольшой круглый стол посредине комнаты ломился под тяжестью безделушек, бронзовых и фарфоровых, широкая кровать, выглядывавшая из-за небесного цвета занавеси, была застлана белоснежным кружевным покрывалом.