— Взорвали, — проговорил он, наконец догадываясь, что это значит, и все не мог проглотить подступивший к горлу шершавый ком.

Через город отходила армия. По главной улице с грохотом проносились колонны автомашин, конные обозы, походные кухни, проходила изнуренная пехота, ползли тяжелые трактора. Пехотинцы шли ломаным строем, иногда просто толпами. Жителям тяжело и неловко было смотреть на худые лица бойцов, на их просоленные добела гимнастерки.

На город почти непрерывно налетала вражеская авиация. Улицы захламлялись обломками зданий, покрывались воронками. Вокзал и привокзальные постройки горели.

На белый свет выползли двадцать с лишним лет затаенно молчавшие субъекты; они обильно сеяли по городу панические слухи. Объявившаяся святая «пророчица», старая монашка, в один день «узрела» несколько небесных знамений. Кто-то из попов неожиданно открыл, что в трехглавой Троицкой церкви, давно пустующей, обновились иконы. Люди, которые не в состоянии были переварить эту мешанину слухов, хватались за голову.

Поток эвакуируемых к вечеру усилился. Уходили рабочие, ученики ремесленных училищ, школьники старших классов. Пешком. Ехали на автомашинах и велосипедах. Тряслись на телегах.

В небе часто слышался утробный прерывистый рев, и людской поток тогда замирал, прижимался к стенам зданий, вливался ручейками в подъезды.

Кое-где из полуподвального этажа за этой картиной следили выцветшие старческие глаза:

— Никуда вам не уйти от меча господня! Везде настигнет! Слава тебе, Иисусе Христе!..

Стихали разрывы бомб, оседала пыль, и движение возобновлялось. Торопливое, на первый взгляд, беспорядочное, почти хаотическое. Но в нем чувствовалась какая-то сила, чья-то непреклонная воля, угадывалось великое упорство народа, его нежелание покориться. Чувствовал это и враг. Ему нужна была мертвая недвижимая покорность. Уходят — значит о чем-то думают, на что-то надеются, что-то замышляют.

Близился к концу последний день августа тысяча девятьсот сорок первого года. Могучая поступь стремительных событий заставляла вздрагивать народы; в историю человечества огнем и кровью вписывались новые страницы героизма и варварства. Переоценивались понятия, люди, человеческие отношения. Жизнь и борьба не допускали двойственности, компромисса даже в мыслях. Борьба требовала не слов — дела.

Антонина Петровна с Виктором добрались до «Товарной-2» в половине шестого. Наспех собранные самые необходимые вещи уместились у них в двух небольших чемоданах. Кроме того, у Виктора был рюкзак с хлебом и салом, а у Антонины Петровны — базарная сумка, набитая разной всячиной. В кармане демисезонного пальто у нее лежал ключ от дома; дом она заперла и даже заботливо прикрыла перед уходом калитку, украдкой смахнув выступившие на глазах слезы.

На станции, напрасно проискав состав с эвакуируемыми рабочими «Металлиста», они уже в восьмом часу пробились к дежурному диспетчеру, который за один день изнервничался больше, чем за всю свою жизнь.

Выслушав их через силу, диспетчер, морщась от постоянных звонков, резко ответил:

— Вы заводские? С «Металлиста»? Ну так ваш эшелон ушел. Ушел! В пять сорок.