Народ шатнулся, впечатав меня затылком в твердь, только всхлипнул; над затылками, плечами, спинами, ямищей, сапом оказалось белое пламя, платье, невеста, она складывала ладони перед собой — ниже, чем для молитвы, ближе, чем нырять, волосы нарастали на лицо, она клонилась над ладонями, я заметил, она терла ладонь о другую, будто согревая — но много медленнее, и смотрела вовсе не на ладони. Она смотрела на головы, семечками забившие яму-подсолнух — она словно шелушила колос и сеяла зерна; наблюдала, как они снежно сыплются — чуть влево, чуть вправо; затем потрясала руками, будто отряхивая налипшее, крошки и шелуху; насели еще, я заизвивался, но поехал-таки прямиком на соседа, он отхаркивал глину и под каждый натиск стонал:

— Ё-о! Ё-о!

— Товарищи, дайте ж мне простору! Важно! У похороненного отсутствует стопа левой конечности. Более того! — она отделена инструментом, а эти отверстия правильной формы и потертости явно указывают: обнаружен самый ранний в истории пример ампутации и протезирования. Что утверждает первенство древнерусских лекарей и медицинских техников!

— Тогда-ё, по бутылке! — вставил подельник и сорвался под ноги, я за ним.

Народ вспрыгивал, подтягивался, вылезал наверх. Опускали канаты подымать гроб; над ямой — чисто.

Свиридов обнял меня:

— Ты, сынок, почетный гражданин Светлояра, отца Русской земли, — и обернулся — подельник напоминающе теребил прапорщика за брючину. — Я помню!

Стемнело не разом — по ложке подмешивало чернил да тумана. До отбоя радио жевало и не могло глотнуть оперу на белорусском языке о польском студенте, махнувшем в Италию, — на весь лагерь гремело! Я спасался в кремле, свесив ноги в ров: все видать, только комарье, ощупью катал в плоском ящичке бисерные, хрустальные, мозаичные, красные, кольцом — бусинки. Брал бронзовые булавки подобием в березовый лист, застежки плаща — в девичью ладонь; вот из лагеря вытянулся дым, утопло радио — отбой.

Невеста, медля на каждой ступени, сходила в чрево раскопа, укрывшись в черный балахон, немножко осматривалась, махая ладонью перед лицом — комары. Так не хотелось одной. А никого нет. И дальше решительней прозвучали шаги — на дно.

Меня отыскал Свиридов, шепчущий от измора, но трезвый — оплывшее, невзрослое лицо с выныривающими на выдохе, на слове глазами:.

— Пошли до костра. Да и спать уже. День знатный. Ты вон как рванул. Три кургана отрыли. Один, правда, пустой.

— Почему?

— А значит, на стороне сгинул. Солдат, побродяга. Насыпают пустой, чтоб хоть память.

На лестнице я все ж ляпнул:

— Товарищ Свиридов. А когда ж бурить до зерна?

— Федоровна натрепала? — и плюнул. — Черепаха! Да я гнездо под мачту хочу забурить. С мачты троса растянем, по тросам шатер художники размалюют мотивами. Не охватим все, хоть над кремлем. Моя задумка, от всех таю, она в отместку про зерно начудила — фефела! Кгм, хых, а-а, мы… Тут как раз — про вашу маму… Откудова?

Невеста протягивала мне, ему миску, в ней пузырьки, пакеты.

— Лекарства для Ивана Трофимыча обмыла той водой. На что только не надеешься. — И вздрогнула. — Х-холодная вода.