Ивана не знала, куда девать глаза: слишком личной была история Ньемана, он как будто решил облегчить наконец душу, исповедаться. Нет, на шефа смотреть она ни за что не будет, не хочет увидеть мертвое лицо с проступившими мышцами, похожими на веревки, которыми могильщики обвязывают гроб.

– Во время каникул в доме бабушки с дедушкой я понял, в чем заключается его план. У стариков был пес по имени Реглис породы кане-корсо. Римские легионеры держали предков этих собак в качестве боевого оружия. Кане-корсо выходили на гладиаторскую арену и бесстрашно сражались со львами, они охраняли шлюх римского дна.

– Миленькая порода…

Шутка слетела с языка сама собой, из-за глупой привычки к сарказму. Нехорошо получилось…

– Жан натаскивал Реглиса на убийство, чтобы избавиться от меня, – продолжил Ньеман. – Пес был как большой плюшевый мишка, привязчивый, ласковый щенок, защитник, но брат ухитрялся пробуждать в нем кровожадные инстинкты. Всякий раз, приезжая к старикам, он брался за дело и в конце концов превратил Реглиса в бойцового пса, у которого имелся один враг – я.

– А что взрослые?

– Бабушка с дедушкой? Они не понимали, что творится с собакой, и посмеивались надо мной, называли трусишкой: «Наш Пьеро боится верного Реглиса!»

– Он нападал на вас?

– Нет. Что-то его сдерживало. До поры до времени. Сила привычки, природная кротость – не знаю, не уверен… Но мне приходилось все время быть настороже. Я чувствовал угрозу повсюду.

Ньеман сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями – или с воспоминаниями? – как поступают картежники, складывая колоду, чтобы перетасовать ее и заново сдать. Майор собирался погрузиться в еще более темные глубины.

– Однажды, в воскресенье, бабка с дедом уехали на сельскохозяйственную ярмарку. Идиотская затея. Пятьдесят километров туда, пятьдесят обратно, а меня оставили на Жана. Я умирал от ужаса, но в тот день безумие словно бы отступило, Жан был спокоен. Вел себя разумно, даже шутил. Сказал: «Ты ведь не поверил в дурацкие истории о дрессировке и мести?» В тот момент я почти успокоился. Мы пообедали перед телевизором (Реглиса я попросил привязать в его конуре). То была эпоха «Котелка и кожаных сапог»[51], ты не можешь помнить… На короткое мгновение я поверил, что все стало как прежде… А проснулся с завязанными глазами. Моя мать горстями глотала гарденал[52], и Жан, должно быть, подмешал мне лекарство в еду. Я не понимал, где нахожусь, не знал, сколько прошло времени. Предплечья и лодыжки горели огнем… Но худшее ощущение находилось между ног, было влажным, колючим, трепещущим…

Я попробовал закричать, но рот мне заткнули, дыхание сбивалось, паника подступала, как смертоносная волна… Я почувствовал запах, кошмарный запах дичины, просачивавшийся во все поры… Зверь был совсем близко, возможно, внутри меня, и мой пот начинал отдавать мокрой псиной… Реглис действительно был где-то рядом, но где?

Для Иваны действие переместилось в «вольво», она крепко держалась за ручку двери и с замиранием сердца ждала, когда Жан снимет повязку с глаз маленького Пьера.

– Мы были в старой хижине деда, в глубине сада, – сказал после долгой паузы Ньеман (он как будто мысленно дождался, когда его глаза снова смогут видеть). – Он привязал меня к стулу велосипедными тормозными тросами, пересекавшими пространство на манер гигантской толстой паутины. Реглис был привязан ко мне. Жан поставил его между моих ног, открытой пастью к гениталиям. Хотел, чтобы пес кастрировал меня, откусил острыми клыками все хозяйство – от боли, от страха… Но Реглис не шевелился. Стоял с открытой пастью и смотрел влажными глазами, а слюна капала на мои штаны. Странно, но вся его агрессивность испарилась. Взгляд у него был плачущий, как у домашних псов, молча выпрашивающих ласку у хозяина…