Нет, не успеть, не найти уже сил для этого. То забытье наплывает, показывая путаные видения далекого прошлого, а то прорываются моменты совершенно ясного и трезвого сознания; и тогда он, возвращаясь к мучительным своим раздумьям, совершенно отчетливо понимает, что опять остался один, считай, опять одинок… Да, поставь сейчас вопрос на Курултае, идти или не идти с завоеваниями дальше на Запад, – и он окажется в самом малом меньшинстве, вместе с Джэлмэ, Сиги-Кутуком и еще немногими, уходящими тоже, а военная машина восторжествует… Своим Ханским словом он еще может остановить это, но надолго ли? До окончания похоронной тризны…

И в этом, наверное, судьба его народа. Вернее же, поворот судьбы, который он просмотрел, преступно упустил за маловажными заботами из виду. И какой опасностью, почти телесно ощутимой, потянуло на этом повороте, каким зловещим предчувствием!..

Но и кто вообще может просчитать, предвидеть все возможные опасности, всякие случайности даже? Какие тучи ходят близко за горизонтом века, какой гром грянет из них на наши головы? Чередою идут века, какие-то народы, пережив расцвет, расточаются средь других, исчезают, не оставив порой даже имени своего, а какие-то объявляются внезапно, как хунну, потрясая устои человеческого мира, вовлекая в переселения несчетные орды – и рассеиваясь тоже без следа… Возвеличившиеся сегодня до небес будут сокрушены, а ныне считающиеся ничтожными расцветут. Последние станут первыми, бредущие сегодня в хвосте выйдут вперед… вместо монголов? Возможно, и так. Но кем бы ни были они, став главным народом Ила, все равно придется им брать на свои плечи наше тяжелое наследие, наше добровольное ярмо: вечно хлопотать об объединении разрозненного, собирании рассыпанного, умирении враждующего… И нет более праведного на грешной земле пути! И этому покровительствует, всем сердцем сейчас убежден он, это благословляет сам Отец небесный, Тэнгри, и сыновья-пророки его – Будда, Моисей, Христос, Магомед и все благие невидимые силы…

Если же это так, то ты исполнил свое предназначение до конца, ты исчерпал свои силы, свою Чашу жизни… О, как легка она стала, Чаша, с какой свободой расправляются сейчас твои плечи, избавленные от земного тяжкого, истомившего тебя бремени! И откуда эта отрада, эта тихая радость, подымающаяся в тебе… неужели ты прощен, освобожден от заклятий тесного узилища жизни, грубого телесного существования?! И кто этот изможденный старик внизу, согнувшийся калачиком посреди сурта на простой воинской циновке, когда рядом богатая постель?..

Но – выше, выше… Вдруг оказалось, что он бредет, увязая ногами в чем-то вроде снега ли, сыпучего ли белого песка, но все более легкого, податливого. И будто он уже не идет, нет – плывет, в воздух возносясь понемногу, оставляя – он знает – всё-всё прошедшее позади. Ему хочется обернуться назад, то ли попрощаться, то ли благословить остающееся, еще не до конца оторвавшееся от его сердца, но слышит знакомый очень, повелительно упреждающий голос:

– Не надо… Не оборачивайся. Там уже нечего видеть.